Гогенцоллерны

ральной, и в сфере материальной. В речах Вильгельма постоянно проглядывает мысль, что только немецкому народу присущи те добродетели, которые должны просветить мир. Другие народы развращаются и падают все ниже и ниже; в немецком же народе все более и более укрепляются нравственность, религиозность, благородство чувств, возвышенность мысли, самоотверженность, любовь к отечеству, верность королю, энергия и любовь к работе. В речи, произнесенной 2 сентября 1908 г. в Мюнстере, он говорит: «...Наш народ станет той гранитной скалой, на которой Господу Богу угодно будет закончить свое дело просвещении мира. Тогда-то исполнится слово поэта, который сказал, что мир излечится силой немецкого духа». Эти слова относятся к великому будущему Германии. А вот характеристика исторической миссии германского народа в прошлом (из речи на банкете городской думы в Аахене 19 июня ,1902 г.): «Можно ли не подумать о Провидении, когда бросаешь взоры в историю веков, пережитых нашим отечеством... Скипетр римских цезарей перешел в руки их преемников, здание империи, разоренное и подгнившее, пошатнулось; только появление германцев с их чистым сердцем и с радостью победы могло дать истории мира новое течение, которое она сохранила и до наших дней». Продолжая дальше ту же речь, император говорит: «Наш язык отвоевывает все большие области далеко за пределами моря; наша наука и наши открытия устремляют свой полет в безграничную даль; нет ничего в области современной науки, что не было бы написано на нашем языке, и нет такой мысли, которая не была бы сначала высказана нами, чтобы быть потом перенятой уже другими нациями». Как избранному народу, германцам свыше предначертано блюсти на земле мировой порядок и в качестве высшего стража добра удерживать народы от братоубийственных столкновений. «Готовый, вооруженный заново немецкий народ, — говорит император 11 сентября 1893 г. в Карлсруэ, — стоит на страже, как некогда бог Геймдал, охраняя мир на земле у врат храма Мира, и не только в Европе, но и на всей земле. Пусть же немецкий народ не погрешит в этой высокой, цивилизаторской миссии, посланной ему Богом и уже намеченной моим дедом». О поддержании мира на земле, как о провиденциальной задаче германской нации Вильгельм говорил довольно часто, — и в первые, и в последующие годы своего царствования, — и говорил, очевидно, вполне искренне. Но под миром он понимал только такой мир, который основан на верховенстве германского народа. Пусть народы признают право Германии разрешать их распри в качестве высшего судьи; пусть они преклонятся перед ее решениями, и тогда мир на земле не будет нарушен. Но она смело поднимет свой меч против тех, кто явится нарушителем и ее прав высшего арбитра, и тех порядков, которые она признает за освященные божественным законом. «Прусский король в состоянии поддержать мир, — говорил Вильгельм в 1890 г. в Кенигсберге,— и я знаю, что тот, кто захочет его нарушить, получит урок, который сто лет спустя будет помнить». И так как Германия, блюдя мировой порядок, сама же свыше уполномочена разрешать, в чем этот порядок заключается, то ее право обнажать меч, в сущности, ничем не ограничено...

Говоря о божественной миссии германского народа, Вильгельм, однако, всегда имел ввиду одно ограничение: Германия остается избранным Божьим народом только до тех пор, пока она следует за данными ей Провидением руководителями и вдохновителями — Гоген-цоллернами. К славе, к победам, к великому будущему Германии могут вести только одни Гогенцоллерны, и благо ей, если она останется послушной их священному руководству. Вильгельм воскрешал чисто средневековое представление о правах монарха и защищал его теми самыми аргументами, какими это делали когда-то Фридрих Барбаросса и его преемники. В речи, произнесенной на банкете бранденбургского ландтага 5 марта 1890 г., он говорит: «...Я вижу в стране и в народе, который мне вверен, талант, данный мне Богом; долг мой повелевает мне его умножить, как сказано в Библии, и когда-нибудь мне придется дать за него ответ. Я думаю, что пока он со мной, я сумею его вести таким путем, чтобы он возрос, и возрос немало... Тех, кто захочет мне помочь в этом деле, я приветствую от всего сердца; тех же, кто захочет мне помешать в моей работе, я раздавлю». В своих многочисленных речах Вильгельм на разные лады разъяснял ту мысль, что род Го-генцоллернов правит Божьей милостью и ни перед кем, кроме Бога, за свои действия не отвечает. 24 февраля 1894 г. на банкете бранденбургского ландтага он заявляет: «...Если мои предки, и в особенности тот, о котором мы больше всего любили вспоминать, как о величайшем бранденбуржце, великий курфюрст, были способны выполнить так много важного на благо своей страны, то это было возможно отчасти благодаря вза-

7 Гогенцоллерны

имному доверию государя и его народа, но больше всего благодаря тому, что дом Гогенцоллернов обладает чувством долга — чувством, исходящим из сознания, что Бог поставил их на тот пост, который они занимают, и что одному только Богу да еще своей совести они обязаны отчетом в том, что делают для блага страны». Но, может быть, это заявление Вильгельма о королевской власти «Божьей милостью» относится только к прошлому? Может быть, положение изменилось с тех пор, как в Пруссии появился ландтаг, а в Германии — рейхстаг? На этот счет речи императора не оставляли никаких сомнений. В речи о Вильгельме I осенью 1897 г. при освящении памятника ему в Кобленце он говорит: «Для всех нас и больше всего для нас, государей, он взрастил и довел до ослепительно блестящего состояния ту драгоценность, которую мы должны почитать и считать священной, это королевская власть Божьей милостью, власть со всеми ее тягостными обязанностями, с трудами, которые не имеют конца, с ее страшной ответственностью перед одним лишь Творцом, от которой ничто не может его освободить, ни один человек, никакое министерство, никакой рейхстаг, никакой народ». Император неоднократно заявлял, что, чувствуя себя орудием в руках Бога и черпая силы и уверенность из этого сознания, он, невзирая на все препятствия и противодействия, будет идти по тому пути, который предуказан ему свыше. Вот что он говорил 6 марта 1890 г. в Билефельде: «Дело в том, что каждый государь из дома Гогенцоллернов глубоко сознает, что он всего лишь уполномоченный здесь на земле, что он обязан дать отчет в своей работе Высшему

Царю и Господину и обязан с неизменной верностью выполнять дело, которое ему назначено свыше... Вот откуда та непоколебимая воля, с которой они проводят то, что ими однажды предпринято». Такого рода цитаты из речей Вильгельма, подтверждающие то, что император в его глазах посланник Неба, призванный творить его волю и отвечающий за свои действия только перед Богом, можно было бы при желании приводить до бесконечности.

Чем же в таком случае была в глазах императора конституция германской империи, которой он присягал при своем вступлении на престол, относительно которой он в своей первой тронной речи (27 июня 1888 г.) заявил: «Я держусь того мнения, что наша конституция устанавливает справедливое и полезное разделение в участии различных общественных сил в жизни государства, и вот отчего еще, а не только в силу моей присяги, я буду с ней считаться и защищать ее». Последние слова императора находятся в неразрешимом противоречии с тем представлением его о власти Божьей милостью, которого он неустанно придерживался в течение всего своего царствования, и им нельзя придавать особенно серьезного значения: они были произнесены в момент присяги перед лицом обеих палат (рейхстага и ландтага в сборе), и молодой император, увлеченный торжественностью парламентской обстановки, мог уже в силу одной впечатлительности своей натуры сделать заявление, которое плохо согласовывалось с его мировоззрением. Дальнейшие его речи и поведение не оставляют сомнений в характере его отношений к рейхстагу и ландтагу: он видит в них чисто человеческие учреждения, создавшиеся благодаря случайностям истории. Может быть, они и нужны как временное орудие, способствовавшее созданию германского могущества, но во всяком случае они не имеют в своей природе ничего абсолютного, на них не почиет благодать Божья, и их существование можно оправдать только соображениями временной и условной, а не вечной и абсолютной правды. Поэтому их права и значение ни в коем случае нельзя сопоставлять с правами и значением такого божественного установления, каким является власть королей прусских и императоров германских. Межлу властью государя и парламента в глазах Вильгельма то же различие, что между метафизическим миром вечных, неизменных сущностей и случайным, обманчивым миром явлений. Для обоих миров должна быть и разная оценка, и разная мерка: действия одной судятся по высшим и неизменным, часто даже и недоступным для человеческого понимания законом, а действия второй — преследуют только временные и случайные цели и должны быть обсуждаемы только с таких временных и случайных точек зрения. В случае конфликта между этими двумя точками зрения — вечными и временными — последние должны, безусловно, отступить перед первыми, и Вильгельм не раз заявлял, что в тех случаях, когда он чувствует, что его действиями руководят высшие соображения, он не уступит и не остановится перед самыми энергичными действиями, которые должны будут привести к осуществлению его «непоколебимой воли». Дошел ли он, однако, до прямых нарушений конституции? Судьба избавила Вильгельма от таких критических положений, и нарушать конституцию ему не пришлось. Но едва ли на это у него хватило бы энергии. При всей категоричности его заявлений, при всей уверенности в своих силах настоящей воли у него никогда не было, и на бисмарковскую решительность (в эпоху конфликта) он, по-видимому, был не способен. Как у большинства слишком много говорящих людей, его энергия часто почти целиком уходила на красноречие и словесные заявления, и перед стойким и решительным сопротивлением он пасовал. В этом отношении он недалеко ушел от своего деда.