Избранное

Но важно в этой драме еще и другое — сама суть ее главного конфликта. Как уже было сказано, здесь нет разделения на партии добра и зла. За добычу у трона дерутся и те, и другие. Между тем мы закрываем драму с четким ощущением того, что образ госпожи д’Анкр озарен несомненным ореолом величия, что Виньи рассчитывал на наше сочувствие героине. Не только потому, что она так царственно встретила смерть и еще приняла ее как кару и искупление. Трагическая молния блеснула уже раньше — в момент ареста, когда героиня, одновременно и проиграв и прозрев, подвела всему четкий итог: «Что, собственно, произошло? Сегодня фаворит низлагает фаворитку, вчера было наоборот. Вот и все». А гром грянет в сцене вынесения приговора — когда осужденная, глядя каждому из судей в лицо, отвергнет всякую правомочность «фаворитского» суда над нею. Да, она не лучше своих палачей, она тоже «пала», пожертвовав чистотой души ради власти,— но не им ее судить. Именно здесь она обретает статус трагической героини, своеобразное жертвенное величие — ив соседстве с невольником любви и чести Сен-Маром, как еще один символ индивидуальной судьбы, раздавленной колесом истории, поднимается уже в надысториче-ский, надвременной ряд.

Здесь уместно бросить взгляд на атмосферу, в которой создавались эти произведения и эта концепция истории. Еще на памяти Виньи и его поколения было то время, когда Наполеон перекраивал карту Европы, одаряя своих — тоже, кстати, корсиканских! — родичей специально для этого созданными новыми королевствами; «законные» монархи Реставрации, устранив «узурпатора», начали заново перекраивать карту по своему вкусу. Одним из символов этого беззастенчивого пользования плодами власти, этого «дележа добычи» (метафора другого французского поэта той поры, Огюста Барбье), стал всесильный министр Талейран, удержавшийся на поверхности при всех режимах, сменявшихся во Франции,— от республики через империю и Реставрацию к Июльской монархии. Безнравственность пронизала все сферы политической жизни. Её формулой стал афоризм Фуше: «Это хуже, чем преступление,— это ошибка: за преступления расплачиваются редко, за ошибки — всегда».

Европейские писатели с растерянностью и гневом взирали на эту вакханалию политиканства. Одновременно с «Супругой маршала д’Анкра» в соседней стране, в Германии, вышла драма Граббе «Наполеон, или Сто дней», прямо направленная прежде всего против режима Реставрации. Там Граббе вложил в уста своего заглавного героя — в момент роковой для него битвы при Ватерлоо — такие слова: «Вон вражеские войска рвутся вперед с торжествующими кличами, они думают, что сейчас будет уничтожена тирания и завоеван вечный мир, что они возвращают человечеству «золотой век». Глупцы! Вместо одного великого тирана, как они изволят меня называть, они очень скоро получат кучу мелких [...] вместо «золотого века» придет очень земной, половинчатый, мелочный, лживый; уже не будет слышно о великих битвах и героях — зато что ни день будет слышно о дипломатических ассамблеях и государственных визитах, о комедиантах, скрипачах и оперных шлюхах». Исторические произведения Виньи надо прочитывать на этом фоне, и тогда они тоже, при всей их внешней «отдаленности», окажутся внутренне оппозиционными режиму Реставрации.

Помимо этого, нравственный аспект, неразрывно связанный с данной проблематикой, если в чем-то и сужает, «романтизирует» историческую концепцию Виньи (как уже отмечалось в связи с «Сен-Маром»), в то же время придает ей глубину и остроту иного рода. Прогресс в истории неприемлем для Виньи не сам по себе — он неприемлем для него из-за цены, которую предлагают за него такие «орудия» прогресса, как Ришелье. В знаменитой сцене молитвы Ришелье в «Сен-Маре» кровавый первый министр как раз и претендует на то, чтобы господь на своем суде отделял «Армана де Ришелье» от «министра» (снова игра с ипостасями!): это министр совершал злодеяния, о которых сожалел человек по имени Арман де Ришелье. Сожалел, но иначе не мог. Виньи восстает против кардинальской двойной бухгалтерии. Он не согласен забывать ни об одной человеческой судьбе, которую Ришелье принес в жертву пусть даже и благой идее единой и сильной Франции.

Позже Жорж Санд, размышляя на сходную тему в романе «Графиня Рудольштадт» (1844), обратится с такой речью к «завоевателям и властелинам»: «Напрасно порабощаете вы целые народы своим сверкающим оружием: даже люди, наиболее ослепленные блеском вашей славы, все равно упрекнут вас в истреблении одного-единственного человека, одной-единственной травинки, хладнокровно загубленных вами. Муза истории, еще слепая, еще неуверенная, готова допустить, что в прошлом бывали преступления необходимые и заслуживающие оправдания, но неподкупная совесть человечества протестует против своих собственных ошибок и порицает хотя бы те преступления, которые ничем не послужили успеху великих начинаний».

Жорж Санд, как видим, все-таки диалектична. «Неподкупная совесть человечества» готова считаться у нее с «успехом великих начинаний». Виньи более категоричен. Возведенный в абсолют нравственный ригоризм запрещает ему трезво взвешивать исторические заслуги абсолютизма как принципа централизованной власти — позиция, конечно, по-романтически субъективная. Но знаменательно, что аристократ Виньи, по инерции «наследственности» еще полагающий в это время, что дворянское происхождение связывает его долгом верноподданничества, создает произведение, объективно идущее вразрез с официальной монархической идеологией Реставрации. Здесь особое значение приобретает, в частности, образ безвольного, неумелого и лживого Людовика XIII, такого же венценосного предателя, как и король в «Трапписте». Виньи предварил в данном случае те антимонархические настроения, которые поднялись на исходе эпохи Реставрации и не в последнюю очередь определили проблематику французской исторической прозы и драматургии.

Для выяснения окончательного отношения Виньи к идее исторического прогресса чрезвычайно важно также осознать, что в своем протесте против безнравственного политиканства он, преодолевая романтически-обреченное одиночество, апеллирует к знаменательному союзнику. Есть в «Сен-Маре» чрезвычайно сильная, «ударная» сцена: в момент своего триумфа над противниками Ришелье направляет взоры поверх раболепно склоненных голов придворных на темнеющие на площади массы народа и ждет, жаждет, как последней санкции, приветственного гула оттуда. Но санкции не дается, народ безмолвствует. Еще Мирабо в свое время сказал: «Молчание народа — урок королю». Так и у Виньи — последнее слово в истории еще не произнесено. Победы королей, министров, фаворитов — не победы народа; эта мысль проходит и сквозь всю драму «Супруга маршала д’Анкра» — в линии слесаря Пикара и его ополчения — и завершается- удивительной сценой, состоящей всего из одной двухсловной реплики: после всех бурных перипетий дворцового переворота на улице остаются, как гласит ремарка, «Пикар, народ», и Пикар спрашивает: «А мы?»

Представление о народе как о высшем судии, ждущем своего часа, подспудно присутствует и в «Стелло» (в образе канонира Блеро), и в военных повестях цикла «Неволя и величие солдата», и в поздней поэме «Ванда», отдающей дань благоговейного уважения мужеству декабристов и их героических жен. Это представление для Виньи принципиально. Есть в нем подчас и черты романтического образа «патриархального», «здорового», «крестьянского» народа, противопоставляемого городской «черни» («Сен-Мар»), Но уже в «Супруге маршала д’Анкра» противопоставление знаменательным образом расширяется в притче Пикара о винном бочонке: в нем есть осадок внизу («чернь»), есть пена наверху (аристократия), но в середине — «доброе вино», оно и есть народ. Именно с ним и связывается представление Виньи о прогрессе в истории. «Человек проходит, но народ возрождается»,— говорит Корнель в «Сен-Маре». «Во многих своих страницах, и, может быть, не самых худших, история — это роман, автором которого является народ» — это говорит сам Виньи в предисловии 1829 года к «Сен-Мару». Подобные настроения были стимулированы событиями Июльской революции, во время которых Виньи окончательно распрощался со своими прежними иллюзиями относительно долга служения королю; сразу вскоре после революции он записал в дневнике: «Народ доказал, что не согласен терпеть дольше гнет духовенства и аристократии. Горе тому, кто не поймет его воли!» Сквозной, сюжетный характер народной линии в «Супруге маршала д’Анкра» — еще одно свидетельство эволюции взглядов писателя. В это же время расширяется и само классовое представление Виньи о народе: в поле его зрения входит и рабочий класс, угнетенный городской люд (драма «Чаттертон»).