Избранное

И я, чувствуя все это, отмолчусь? Нет, видит бог, я отвечу. Я стану бичом для злых и лицемерных. Обличу Джереми Майлза и Уортона.

Но... ведь это сатира, несчастный! Ты сам становишься злым. (Долго и безутешно плачет.)

Пиши лучше о тумане, окутавшем твое окно, как когда-то окно твоего отца. (Останавливается и берет со стола табакерку.)

Вот он, мой отец. Честный старый моряк, боевой капитан, ты спал ночыо, сражался днем и не был образованным парией, как твой злополучный сын. Видишь ты эту стопу чистой бумаги? Если я до утра не испишу ее, меня ждет тюрьма. А у меня в голове ни одной мысли, которой можно было бы заполнить листы, и все потому, что я голоден. Чтобы прокормиться, я продал бриллиант, сверкавший на этой табакерке, словно звезда на твоем высоком челе. Теперь бриллианта больше нет, а голод остался. И еще осталась твоя гордость, не позволяющая мне жаловаться. Зачем же, старый человек, знавший, что без денег не прожить, и не сумевший мне их оставить, зачем ты произвел меня на свет? (Отбрасывает табакерку, но тут же подбирает ее и в слезах опускается на колени.) Прости, отец, прости, мой старый седой отец! Как крепко ты обнимал меня, когда я сидел у тебя на коленях! Я сам во всем виноват: я возомнил себя поэтом. Моя вина! Но я не опозорю наше имя тюрьмой. Клянусь, не опозорю, мой старый отец. Видишь этот опиум? Есть его нельзя, но если голод станет нестерпим, я его выпью. (Рыдает над табакеркой с портретом.)

Шаги? Какие тяжелые! Кто-то поднимается по лестнице. Спрячем-ка это сокровище. (Прячет опиум.)

А зачем? Разве я не волен распоряжаться собой? Теперь — особенно. Катон не прятал свой меч. Останься самим собой, римлянин, и смотри всем в лицо, не опуская глаз. (Кладет опиум на середину стола.)

Явление

второе

Чаттертон, квакер.

квакер (глянув на пузырек). А! чаттертон. О чем вы?

квакер. Я знаю, что это такое. В склянке шестьдесят гранов опиума, самое меньшее. Сперва наступит возбуждение, приятное тебе как поэту, затем бред и, наконец, сон — глубокий, тяжелый, без сновидений, можешь мне поверить. Ты слишком долго оставался один, Чаттертон. (Ставит пузырек на стол.)

чаттертон (украдкой снова завладевая снадобьем). А разве я не вправе навсегда остаться один, если мне так хочется? квакер (садится на постель). Так рассуждали язычники. чаттертон (стоит с неподвижным и диким взглядом). Пусть мне дадут час счастья, всего один час, и я опять стану добрым христианином. То, чего вы... опасаетесь, стоики именовали «разумным выходом».

квакер. Верно. И даже утверждали, что, коль скоро мы привязаны к жизни лишь по маловажным причинам, уйти из нее можно и по несерьезному поводу. Однако следует помнить, друг, что Фортуна переменчива и может многое, но только пока человек жив.

чаттертон. Зато она бессильна против мертвеца. Я утверждаю, что она творит больше зла, чем добра, и бежать от нее отнюдь не безнравственно.

квакер. Правильно, только это смахивает на малодушие. Спрятаться от нее с перепугу в глубокую яму под большой камень — что это, как не трусость? чаттертон. Много вы знаете трусов, покончивших с собой? квакер. Пусть даже одного Нерона.

чаттертон. Не верю, что он был трус. Народ трусов не любит, а Нерон — единственный император, которого помнят в Италии.

квакер. Очень лестно для народной памяти. Впрочем, я ведь тебе не перечу. Ты стоишь на своем, что очень похвально: это порадует твоих соперников. Среди них найдутся богохульники, которые потешат публику забавными подробностями твоей смерти, и ты сделаешь за них то, что они бессильны были сделать сами,— уничтожишь себя. Ты бросаешь им свою долю славы, пустой кости, которую вы все гложете, и правильно поступаешь. Это великодушно. чаттертон. Вы изображаете меня значительней, чем я того заслуживаю. Кому известно мое имя? квакер (в сторону). Эта струна еще не порвалась. Посмотрим, нельзя ли на ней сыграть. (Чаттертону.) Твое имя становилось тем известней, чем больше ты его скрывал. чаттертон. В самом деле? Рад слышать. Тем легче будет его произносить, когда меня не станет. квакер (в сторону). Как его ни отвлекай, он все равно возвращается к своей навязчивой идее. (Громко.) Но утром мне показалось, что ты возлагаешь надежды на какое-то письмо.

чаттертон. Да, я написал лорд-мэру Бекфорду, довольно близко знавшему моего отца. Мне часто советовали прибегнуть к его протекции, но я упорно отказывался: не люблю, когда мне покровительствуют. Я надеялся прокормиться за счет собственных мыслей. Какое безумие! Вчера исчезли и они, кроме одной: надо искать себе покровителя. квакер. Сэр Бекфорд слывет одним из самых порядочных и просвещенных людей в Лондоне. Ты поступил разумно. Почему же ты все-таки отказался от своего намерения? чаттертон. Посмотрел на одного человека — и этого оказалось достаточно.

квакер. Посмотрел на дурака — посмотри теперь на умного. Ну что тебе стоит!

чаттертон. К чему оттяжки? Мечтателей всегда распинают: насмешки и нищета — вот гвозди на их кресте. Почему вы настаиваете, чтобы еще один прободал мне тело и я терзался раскаянием, напрасно унизив себя? Я хочу «разумно уйти». Вынужден уйти.

квакер (встает). Да простит мне господь то, что я сейчас сделаю! Слушай, Чаттертон. Я очень стар. Я христианин и принадлежу к самому чистому из всех течений во вселенской церкви Христовой. Я прожил жизнь среди братьев своих в размышлениях, делах милосердия и молитве. Во имя божие я открою истину, хотя, спасая тебя, запятнаю свои седины.

Чаттертон, Чаттертон! Ты волен погубить свою душу, но не вправе губить две. Есть душа, которая привязялась к твоей, потому что твое несчастье привлекло ее, как, по шотландскому поверью, солома притягивает сверкающий бриллиант. Уйдешь ты — уйдет она, и уйдет, как ты, непримиренная с богом и вовеки недостойная предстать перед ним. Чаттертон, Чаттертон! Ты можешь сомневаться в бессмертии, но она не сомневается в нем. Ты будешь судим в меру своих горестей и отчаяния и можешь еще уповать на милосердие, а ей в этом отказано — она была христианкой и счастливой женщиной. На коленях молю тебя, юноша, пощади ее: она для меня на земле все равно что родное дитя.

чаттертон. О господи, друг мой, отец мой, что вы хотите сказать? Неужели... Да встаньте же! Мне так стыдно. Неужели...

КВАКЕР. Пощади! Умрешь ты — умрет и она...

ЧАТТЕРТОН. О КОМ ВЫ?

квакер. Потому что она сильна только сердцем, а телом и душой слаба.

чаттертон. Скажите, как ее зовут! Смею ли я предположить...

квакер (поднимаясь с колен). Если ты выдашь ей эту тайну, несчастный, ты предатель и тебе не нужно кончать с собой: я сам тебя убью.

чаттертон. Выходит, это...

квакер. Да, жена моего старого друга, твоего домохозяина, мать этих прелестных детей.

чаттертон. Китти Белл!

квакер. Она любит тебя, юноша. Ну, все еще думаешь о самоубийстве?

чаттертон (бросаясь на грудь квакеру). Увы! Значит, я не могу ни жить, ни умереть?

квакер (с силой). Ты должен жить, молчать и молиться!

Явление

третье

Гостиная позади лавки.

Китти Белл, квакер.

китти белл (выходя одна из спальни и оглядывая гостиную). Никого! Идите, дети. Ничего не надо делать тайком, разве что добро. Ступайте к нему и отнесите... (Квакеру, за сцену.) Я сейчас, друг мой. Сейчас вернусь и поговорим.

(Детям.) Отнесите ему все свои фрукты. Не говорите только, что вас послала я, и не шумите на лестнице. Вот так! Вот так!

Дети с корзинкой тихо поднимаются по лестнице и входят в комнату Чаттертона. Когда они достигают площадки, входит квакер.

Значит, вы считаете, мой друг, что добрый лорд-мэр поможет ему? Ах, мой друг, я сделаю все, что вы посоветуете.