Избранное

квакер. Полагаю, очень больно, сударыня.

китти белл. Сударыня? Ах, не сердитесь! Если бы вы знали, что я сделала и что собиралась сделать!

КВАКЕР. Я хотел бы это знать.

китти белл. Я скрыла от мужа, что истратила на мистера Чаттертона немного денег. Он мне их еще не вернул, а я не решилась ему напомнить. Муж заметил недостачу, и я уже намеревалась поговорить с молодым человеком об этом долге. О, как я признательна вам, что вы удержали меня от такого дурного поступка! Это было бы преступлением, правда?

квакер. Он сам пошел бы на преступление, лишь бы расплатиться с вами. Уверен в этом: я знаю, как он горд. Он страдает недугом чисто нравственного свойства, почти неизлечимым, а порою и заразным, страшной болезнью, поражающей чаще всего юные, неопытные души. Они пылают любовью к справедливости и красоте, а в мире на каждом шагу сталкиваются с несправедливостью и уродством дурно устроенного общества. Этот недуг — неприятие жизни, влечение к смерти, упрямая жажда самоубийства.

КИТТИ белл. Да простит ему всевышний! Неужели это правда? (В слезах закрывает лицо руками.)

квакер. Я недаром сказал «упрямая»: эти несчастные редко отказываются от своего замысла, коль скоро он в них созрел.

КИТТИ БЕЛЛ. Как! Он дошел до этого? Вы не ошибаетесь? Говорите все. Я не хочу, чтобы он умирал! Что он сделал? Чего хочет? Такой молодой! Такое открытое сердце! Ангельская доброта! Младенческая бесхитростность! Ослепительно чистая душа — и вдруг преступление, которое сам Христос не решится простить своим чадам! Нет, так не будет, он не покончит с собой! Что ему нужно? Денег? Я достану. Мы с вами где-нибудь их раздобудем. Вот возьмите эти драгоценности: я ни разу их не надела. Возьмите и продайте. Убить себя! Здесь, на глазах у меня и моих детей! Продайте, продайте, я уж как-нибудь оправдаюсь. Опять отмолчусь, сама совершу преступление — солгу, и все тут.

квакер. Руки, дай мне твои руки, дочь моя! Как я их люблю! (Целует ей руки.) Ты невинна даже в своих прегрешениях, и чтобы скрыть твою милосердную ложь, святые, твои сестры, набросили бы на тебя свои покровы. А драгоценности оставь у себя — этот человек сто раз умрет, прежде чем примет золото, которое не заработал или не получил в наследство. Мне все равно не побороть его единственный недостаток, почти добродетельный порок, благородное несовершенство, возвышенный грех — гордость бедняка.

китти белл. Но он, кажется, упомянул о письме, которое послал кому-то, от кого ждет помощи.

КВАКЕР. А ведь верно! Я пропустил это мимо ушей, а твое сердце все услышало. Да, вот он, якорь спасения. Его и моя надежда... (Порывается уйти.)

китти белл. Но что он имел в виду, сказав о лорде Толботе: «Его должны здесь любить»?

квакер. Не думай об этих словах. Ум, поглощенный, как у него, трудами и горестями, недоступен мелочным уколам ревнивой досады и, уж подавно, самовлюбленному чванству этих искателей похождений. Как толковать эту фразу? Видимо, следует предположить, что юноша счел, будто Толбот пробует на Китти Белл свое обаяние — и не без успеха, что сам он, Чаттертон, имеет право ревновать и что очарование близости переросло у него в страсть. Если это так...

китти белл. О, ни слова больше! (Убегает, зажав уши.)

квакер (вдогонку ей.) Если это так, ему, честное слово, лучше умереть.

Каморка Чаттертона, темная, тесная, убогая, нетопленая; жалкая постель в беспорядке.

Явление

первое

Чаттертон, один.

ЧАТТЕРТОН (пишет, сидя на постели и положив бумагу на колени). Она не любит меня — это я понимаю. А я... Нет, не хочу даже думать о ней. Руки закоченели, голова горит. Я наедине с работой. Больше назачем улыбаться, отпускать любезности, кланяться, пожимать руки. Одна комедия кончена, сыграем теперь другую — с самим собой. Соберем всю силу воли и вложим свою душу в тех, кого я воскрешаю из мертвых с помощью пера или создаю с помощью воображения. А можно сделать и так, что вместо хворого, промерзшего, голодного Чаттертона толпе на забаву предстанет другой Чаттертон, разодетый и упоенный собой трубадур, созданный нищим. Публика принимает поэзию только в двух видах: автор должен либо ее развлекать, либо внушать ей жалость; либо приводить в движение жалких марионеток, либо сам стать марионеткой и кривляться за деньги. Нужно вывалить сердце на прилавок. Если оно изранено — тем лучше: дороже заплатят; если вконец истерзано — совсем хорошо: купят по самой дорогой цене. (Встает.) Встань, тварь, созданная господом по его образу и подобию; встань и полюбуйся, до чего ты дошла. (Смеется и вновь садится.)

Старые стенные часы бьют полчаса — два удара.

Нет, нет! Часы предупреждают: садись — и за работу, несчастный! Не трать время на раздумья. Ты должен думать лишь об одном — о том, что ты нищий. Понимаешь? Нищий! Каждая минута размышлений — потерянная минута, а стало быть, украдена у самого себя. Видит бог, твои мысли никому не нужны. Платят только за слово. За иное — даже целый шиллинг, на мысли же спроса нет.

Прочь от меня, леденящее отчаяние! Заклинаю тебя, прочь! Презрение к самому себе, не добивай меня! Уйди, исчезни! Теперь, когда все раскрылось — и кто я и где живу,— я погиб, безвозвратно погиб, если не закончу книгу до завтра. Меня арестуют, отдадут под суд, приговорят, бросят в тюрьму!

О падение! О постыдный труд! (Пишет.)

Разумеется, эта женщина меня не полюбит. Неужели я не могу выбросить ее из головы? (Долгая пауза.)

Мало же у меня гордости, если я все еще о ней думаю! А почему, собственно, у меня должна быть гордость? Чем мне гордиться? У меня ведь нет положения в обществе. Единственная моя опора — врожденное чувство собственного достоинства. Это оно постоянно мне твердит: «Не гнись, не показывай, что ты несчастен». Но ради чего притворяться счастливым, когда это не так? Наверно, ради женщин. Мы все силимся выглядеть в их глазах красивее. Ах, общее мнение, гнусное общее мнение, ты — позорный столб, у которого любой может дать нам пощечину, а бедные женщины принимают тебя за престол. Они ведь обычно любят тех, кто ни перед кем не гнется. И, ей-богу, они правы. Та по крайней мере, чьи глаза устремлены на меня, не увидит, как я склоняю голову. О, если бы она любила меня!.. (Погружается в долгое раздумье, потом внезапно спохватывается.)

Пиши, несчастный, разбуди в себе волю. Почему она так слаба? Почему не подгоняет непокорный ум? Новое звено в цепи унижений! Раньше он сам рвался вперед — ему довольно было поводьев; сегодня ночью ему нужны шпоры. Эх, высокий бессмертный дух, суровый повелитель тела! Неужели, чтобы парализовать тебя, достаточно мерзкого тумана, наплывающего на жалкую каморку? Неужели достаточно сквозняка, чтобы сломить тебя, гордый дух? (Набрасывает на плечи одеяло.)

Какой густой туман! Он затенил окно, словно белый занавес, словно могильный саван. Не так же ли он висел за окнами в ночь смерти моего отца!

Часы быот три четверти.

Опять! Время не терпит, а ничего не написано. (Читает.) «Гарольд, Гарольд... О господи, Гарольд!.. У герцога Вильгельма...»

Да что мне этот Гарольд, скажите на милость? Не понимаю, как я мог написать такое! (Рвет рукопись, не переставая говорить: у него начинается бред.)

Я изображал из себя католика, я солгал. Будь я католиком, я стал бы монахом-траппистом. Траппистам служит постелью гроб, но они в нем по крайней мере спят. У каждого человека есть постель, где он спит, а я на своей пишу для заработка. (Проводит рукой по лбу.) Куда меня несет? Куда? Слово непроизвольно ведет за собой мысль. О небо, не так ли наступает безумие? Тут любой храбрец испугается... Ну, успокоимся. Я перечитывал вот это... Да... Но стихи нехороши. Написаны наспех, ради куска хлеба. Какая пытка! Битва при Гастингсе! Древние саксы! Молодые нормандцы! Разве этим я полон? Нет. Тогда зачем об этом говорить? Ведь я же столько могу сказать о том, что вижу своими глазами! (Встает и расхаживает по комнате.) Воскрешать охладелый прах, когда вокруг все трепещет и страдает; когда Добродетель зовет на помощь и чахнет от слез; когда изможденный Труд — предмет всеобщего презрения, Надежда утратила свой якорь, Вера — свою чашу, Милосердие — своих бедных детей; когда Закон богопротивен и продажен, как блудница, а Земля вопиет и просит у поэта защиты от тех, кто ради наживы роется в ее лоне, убеждая ее, что она обойдется и без неба!