Избранное

квакер. Вечные мечтания подавили в тебе способность действовать.

чаттертон. Не все ли равно, если час моих мечтаний приносит больше плодов, чем двадцать дней деятельности других? Кто нас рассудит? Неужели человек обречен всегда работать только руками и труд его ума недостоин уважения? О господи всемогущий, неужели на земле нет науки, кроме науки чисел, и бога, кроме Пифагора? И неужели я должен сказать пламенному вдохновению: «Прочь! Ты бесполезно».

КВАКЕР. У тебя на челе его роковая печать. Я не порицаю тебя, мой мальчик,— я тебя оплакиваю.

ЧАТТЕРТОН (садится). Скажите, добрый квакер: ваша секта, где царят братство и духовное начало, сочувствует тем, кто томится страстью к мысли? Хочу в это верить: вы терпимы со мной, хотя строги к остальным. Это меня успокаивает.

Рейчел взбирается на колени к Чаттертону.

А ведь вот уже три месяца, как я почти счастлив. Здесь не знают моего настоящего имени, не расспрашивают меня о моей жизни и ласковые дети забираются ко мне на колени.

квакер. Люблю тебя за сердечность, друг мой. Ты был бы достоин посещать наши молитвенные собрания, где нет ни суетни идолопоклонников-папистов, ни ребяческого пения протестантов. Люблю тебя, потому что угадываю: тебя все ненавидят. Созерцательная душа раздражает хлопотливых бездельников, заполоняющих землю. Воображение й сосредоточенность — недуги, ни в ком не пробуждающие сострадания. Ты не знаешь даже имени тайных врагов, что рыщут вокруг тебя, но мне известны такие, кому ты особенно ненавистен, потому что непонятен.

чаттертон (пылко). И все-таки, разве я не имею права на любовь своих братьев? Я же день и ночь тружусь для них, ценой неимоверных усилий отыскивая на развалинах прошлого редкие цветы поэзии, которые еще способны дать стойкий аромат, пытаясь украсить английскую корону лишней жемчужиной и ныряя за нею в глубь стольких морей и рек.

Рейчел оставляет Чаттертона, садится на скамеечку у ног квакера и принимается разглядывать картинки.

Если бы вы знали, сколько я работаю! Я превратил свою комнату в монастырскую келью, благословил и освятил свою жизнь и мысль, притупил свое зрение и притушил в своих глазах свет нашего столетия, воспитал в себе простодушие, научился понимать детский лепет старины и писать полу-саксонские-полуфранцузские стихи, как писал король Гарольд герцогу Вильгельму. А потом, как святую, упокоил религиозную музу десятого века в драгоценной раке. Эту раку разбили бы, если бы узнали, что она изваяна моими руками. Но я выдал ее за творение никогда не существовавшего монаха, которому дал имя Раули,— и перед нею склонились.

квакер. Да, люди любят оживлять мертвых и умерщвлять живых.

чаттертон. Тем не менее мое авторство раскрылось. Уничтожить книгу было уже нельзя, и ее оставили жить. Но она принесла мне некоторую известность, и отныне я могу заниматься только одним — писать стихи. Я пробовал переломить себя — безуспешно. Мне советовали посвятить себя точным наукам. Я пытался, но не преуспел. Да простят люди богу, что он сотворил меня вот таким. Что это — избыток сил или постыдная слабость? Не знаю, но я так и не сумел загнать в узкое и ровное русло неистовый поток своего воображения: вопреки всем моим стараниям оно вечно выходит из берегов. Я оказался неспособен выполнять бесконечные подсчеты, сам бросил их и, признав, что разум мой побежден цифрой, решил жить за счет тела. Увы, мой друг! И здесь — опять разочарование, опять унижения! Мне, изнуренному с детства бессонными ночами, не под силу тяжелый труд матроса или солдата, даже более легкий — на фабрике. (С невольным волнением встает.) Но будь я могуч, как Геркулес, и тогда меж работой и мною будет стоять мой исконный враг, рожденный на свет вместе со мной и, наверно, нашедший себе приют еще в моей колыбели, злая фея по имени Отрешенность, короче, Поэзия. Она для меня во всем, она дает мне все

и все отнимает, все облекает очарованием и все разрушает, спасает меня... и губит! квакер. Что же ты теперь делаешь?

чаттертон. Сам не знаю. Пишу. Зачем? Тоже не знаю... Так надо. (Не слушая больше квакера, падает на стул, смотрит на Рейчел и подзывает ее.) квакер. Недуг неизлечим. чаттертон. Мой?

КВАКЕР. Нет, всего человечества. Повинуясь голосу сердца, ты по доброте душевной жалеешь тех, кто внушает тебе: «Стань иным!» А я, повинуясь голосу разума, презираю их, потому что слова их значат: «Не засти нам солнце. Тебе нет места под ним». Пусть лечит их тот, кто может. На себя я надеюсь мало, но по крайней мере в покое их не оставлю. чаттертон (все это время говоривший вполголоса с Рейчел, громко). Значит, у тебя нет больше Библии? А где твоя матушка? квакер (поднимаясь). Не пройдешься ли со мной? чаттертон (к Рейчел). Куда же вы дели Библию, мисс Рейчел? квакер. Разве ты не слышишь, как беснуется хозяин? Прислушайся.

ДЖОН БЕЛЛ (за стеной). Я этого не потерплю. Нет-нет, так дальше нельзя, сударыня.

квакер (поспешно беря свою шляпу и трость, Чаттертону). У тебя глаза покраснели, тебе надо пройтись. Идем. Утренняя прохлада освежит тебя после бессонной ночи. чаттертон (глядя на входящую Китти Белл). Эта женщина, видимо, очень несчастна.

квакер. Это никого не касается. Уйдем, сейчас ее никто не должен видеть. Оставь ключ от своей комнаты: она его приберет. В каждой семье бывает такое, чего не следует замечать. Идем. Она уже здесь.

чаттертон. О, как она плачет! Вы правы — я не могу смотреть на ее слезы. Идем. (Уходит с квакером.)

Явление

шестое

Китти Белл в слезах, за ней — Джон Белл.

китти белл (к Рейчел, уводя ее к себе в спальню). Ступай к брату, Рейчел, а я побуду здесь. (Мужу.) В сотый раз прошу: не требуйте у меня отчета в такой малости. Что вам шесть гиней? Подумайте сами, сэр. Я легко могла бы скрыть недостачу — стоило чуть-чуть подправить цифры. Но я не стану лгать даже ради спасения своих детей; поэтому и предпочла просить у вас разрешения не отчитываться в этих деньгах. Сказать вам правду я не могла, солгать — значило бы поступить дурно.

ДЖОН белл. С того дня, когда служитель господень соединил наши руки, вы никогда еще так не противились мне. китти белл. Значит, повод был очень серьезный.

Джон белл. Или предосудительный.

китти белл (возмущенно). Вы не верите мне?

ДЖОН белл. Может быть.

китти белл. Сжальтесь надо мной. Вы убиваете меня такими сценами. (Садится.)

ДЖОН белл. Вздор! Вы сильнее, чем думаете, китти белл. Ах, не слишком уповайте на это... Хотя бы ради наших бедных детей.

Джон белл. По мне, где секреты, там и вина, китти белл. Как же вы будете сожалеть, если за всем этим скрывается просто-напросто доброе дело! джон белл. Если это доброе дело, зачем его скрывать? китти белл. Затем, Джон Белл, что сердце у вас очерствело и вы не дали бы мне поступить так, как подсказывало мое. А ведь благотворящий бедному дает взаймы господу, джон белл. Лучше бы вы отдали деньги в рост под надежный залог, китти белл. Да простит вам бог такие речи и чувства.

ДЖОН БЕЛЛ (большими шагами расхаживая по комнате). С некоторых пор вы слишком много читаете. Не одобряю подобных увлечений в женщине... Решили стать синим чулком? Китти белл. Друг мой, неужели вы дойдете до оскорблений лишь за то, что я в первый раз не подчинилась вам безоговорочно? Я всего лишь простая слабая женщина и знаю одно — свой христианский долг.

Джон белл. Знать и не выполнять его — грех, китти белл. Увольте меня еще на неделю-другую от объяснений по этим счетам, и я сама попрошу прощения за то, что не сразу открыла вам правду, а потом расскажу все в подробностях. Джон белл. Я не желаю, чтобы у вас были тайны от меня, китти белл. Видит бог, в жизни моей не было минуты, вспоминая о которой мне пришлось бы краснеть.