Другая жизнь

— Почему же?

— Я привыкла вести себя прилично, если иду в гости к интеллектуалу.

— Ты ошибаешься, Мария. Я уже слишком стар, чтобы искать себе подходящую пару. Я обожаю тебя.

— Это невозможно. Такого просто не может быть. Если уж на то пошло, я заполучила только лишь твое заболевание, а не тебя.

— Может быть, своей долгой болезни я обязан большим, чем своему здоровью.

— Я считала тебя гораздо упрямее, чем ты есть на самом деле, — говорит она. — Портреты мужчин, которые ты рисуешь в своих книгах, не подготовили меня к такому повороту событий.

— Я создаю свои книги не для того, чтобы их персонажи напоминали реальных людей из жизни. Я не ищу себе работу.

— Между нами серьезная разница в возрасте, — говорит она.

— Это же славно!

Она соглашается со мной легким кивком головы: «да, это так», будто наше влечение друг к другу для нее все, о чем только можно мечтать. Хотя вы можете подумать, что человек, который трижды был женат, знает правильный ответ, я никак не могу понять, как это так получается: когда я гляжу на нее, она кажется мне такой желанной и такой умиротворенной, но для ее мужа, живущего этажом выше, как ни повернись, она все делает не так. Насколько я знаю, она не может делать все не так — она все делает правильно. Единственное, чего я не могу понять: почему каждый мужчина в нашем мире не находит ее столь же очаровательной, как нахожу ее я. Вот такой я незащищенный человек.

— Вчера вечером меня просто трясло. Разыгралась жуткая сцена. Яростные крики. А потом — сплошное разочарование.

— А из-за чего вы ссорились?

— Ты постоянно задаешь мне вопросы, и я всегда на них отвечаю. Это уже выходит за всякие рамки. Я начинаю чувствовать, что предаю его. Мне не следует рассказывать тебе про все эти дела, потому что я знаю: тебе нельзя доверять. Ты сейчас пишешь новую книгу?

— Да, все делается ради книги. И моя болезнь тоже ради нее.

— Верится с трудом. Только не пиши про меня, ни в коем случае. Еще заметки в блокноте — куда ни шло. Я понимаю, что не могу запретить тебе делать записи. Но дальше развивать эту тему ни к чему.

— А что, это тебя так волнует?

— Да. Потому что это наша частная жизнь.

— Это очень скучная тема, и мне в течение многих лет доводилось слышать слишком много рассказов от огромного количества людей.

— Это совсем не так скучно, если дело касается тебя. И совсем не скучно становится, когда ты обнаруживаешь, что о твоей частной жизни распространяется какой-нибудь халтурщик, грязный писака. «Кощунством было б напоказ святыню выставлять профанам». Донн[105].

— В романе я изменю твое имя.

— Потрясающе!

— Никто никогда не узнает, что это ты, кроме меня, конечно.

— Ты не представляешь себе, что и кого могут узнать люди. Пожалуйста, не надо писать обо мне. Ладно?

— Я ни о ком не могу написать. Даже если я очень стараюсь, у меня получается кто-то совсем другой.

— Что-то я сомневаюсь.

— Это чистая правда. Я ограничен в своих возможностях. Это один из моих недостатков.

— Я еще не начала перечислять тебе свои. У тебя очень живое и пылкое воображение. Ты должен остановиться на минутку и подумать, не описываешь ли ты женщину, которая никогда не существовала, превращая меня в какой-то иной персонаж. Между нами происходит то же самое: ты хочешь, чтобы это стало чем-то другим. Никакие события не должны заводить нас в тупик. Все может продолжаться очень долго — так, как есть. Но ты все-таки хочешь сделать из этого целое повествование, с развитием событий, героями, драматическими взлетами и падениями. Мне кажется, ты смотришь на жизнь как на роман, у которого есть начало, продолжение и конец, и все его части связаны чем-то, что названо твоим именем. Но мне кажется, совсем не обязательно придавать вещам определенную форму. Ты также можешь поддаться, уступив обстоятельствам. Не надо ставить себе никаких целей, пусть все идет своим чередом. Ты должен научиться смотреть на вещи просто, принимая их такими, какие они есть: в жизни бывают неразрешимые проблемы, и наша — одна из них. Что касается меня, то я обыкновенная домохозяйка, соседка, переехавшая в квартиру этажом выше. Ты рискуешь слишком многим, а взамен можешь получить лишь малую толику того, что хотел. Я не обладаю многими чертами, которые ты бы хотел видеть во мне.

— Тебя так долго недооценивали там, наверху, что теперь ты ни о чем другом и думать не можешь. Если честно, сегодня ты выглядишь просто великолепно: у тебя необыкновенно красивое лицо, красивые руки и ноги и потрясающий голос. Сейчас ты необыкновенно хороша собой и смотришься даже лучше, чем когда я впервые тебя увидел.

— Это потому, что теперь я счастлива — не сравнить с тем, когда я увидела тебя в первый раз. Я бы никогда не вышла из спячки, если б не встреча с тобой. Для меня это очень много значило. Если выразить мое состояние на разговорном английском деревенского пошиба: меня от этого прёт. И тебя тоже, я думаю. Ты выглядишь на восемнадцать.

— Восемнадцать? Как мило с твоей стороны говорить мне такие вещи.

— Ты похож на умненького мальчишку.

— Ты вся дрожишь.

— Я боюсь. Я счастлива, но очень испугана. Мой муж уезжает.

— Правда? А когда?

— Завтра.

— Ты должна была сказать раньше. Вы, англичане, любите держать все в себе. А на сколько лет он уезжает?

— Всего лишь на две недели.

— А ты можешь избавиться от няньки на это время?

— Я уже обо всем договорилась.

В течение двух недель мы играем в семейную жизнь. Уложив ребенка, каждый вечер мы ужинаем наверху. Она рассказывает мне о разводе своих родителей. Я смотрю ее детские фотографии, сделанные в Глостершире: второй ребенок в семье, выросший без отца, — одна кожа да кости, волосы заплетены в косички, и на снимке она, стоя в центре группы, обнимает двух сестер, одетых в джинсы. Я вижу письменный стол, за которым она сидит: с этого места она звонит мне каждое утро через несколько минут после того, как ее муж отбывает на работу. На столе стоит фотография, сделанная на полароиде: там изображена она с мужем, весьма солидным молодым человеком в проволочных очках-«велосипедках» шестидесятых годов, как башня, возвышающимся над ней. Еще так недавно они учились в колледже! Мысль об этом совершенно вышибает меня из колеи.

— У нас было очень спокойное существование, — говорит она, когда я показываю ей фотографию, чтобы порасспросить о прошлом. — Если говорить в общем и целом, для обоих этот брак был очень удобен: мы вполне подходили друг другу.

Когда мы встречаемся с ним в лифте, то равнодушно проходим мимо друг друга, делая вид, что перепады настроений и страсть не имеют к нам никакого отношения. Ширококостный, с румяным лицом, сильный и удачливый человек лет тридцати, он никогда не старается произвести на меня впечатление, подавляя только своими размерами: он — первоклассный парень, который любит, чтобы вокруг него было много шума и всегда толпился народ; передо мной он предстает как выпускник Итона, отгородившийся непрозрачной стеной, а я, в свою очередь, делаю вид, что никогда не видел его жену. Если бы это была драма эпохи Реставрации, зрители покатывались бы со смеху, поскольку в этой пьесе муж наставлял бы рога незадачливому любовнику-импотенту.

Выпив много вина за обедом, она расслабилась и уже не казалась такой сдержанной и рассудительной, как раньше; я же, глядя на нее, непрестанно думал о том, что ее муж, швыряющий в нее тарелки в припадке ярости, а потом не разговаривающий с ней много дней подряд, все же более подходящий партнер для нее, чем я, поскольку я физически не в состоянии доказать ей свою любовь. Да, в жизни есть неразрешимые проблемы, и эта — одна из них.

— У меня никогда раньше не было бойфренда-еврея. Разве я тебе об этом не говорила?

— Нет.

— Еще в университете я взасос целовалась с одним марксистом из Нигерии, но дальше поцелуев дело не зашло. Он учился со мной на одном курсе. В нашем захолустном Глостершире у меня тоже бывали бойфренды — в основном мальчики из сельских аристократических семейств, — но все они были тусклыми и маловыразительными. Скажи мне, когда будешь уходить, — я пьяна.

105

Строки из стихотворения английского поэта Джона Донна (1572–1631) «Прощание, возбраняющее печаль». Перевод Г. Кружкова.