Другая жизнь

— Мне никуда не нужно уходить. — Но я должен, обязан был уйти: она соблазняла меня каждым своим словом, подталкивая к тому, чтобы я рисковал своей жизнью.

— В моем прошлом присутствовала не только череда нереализованных желаний; видишь ли, во мне бурлила удивительная смесь из подавленных страстей и свободы.

— Да? На чем же основывалась эта свобода?

— Мое чувство свободы связано с лошадьми. Верхом можно перекрыть огромные расстояния в любое время дня, можно встретить массу людей на своем пути. Если бы я была хоть на каплю уверена в себе в сексуальном плане, я могла бы трахаться со всеми подряд уже лет с двенадцати. Для меня это не представляло бы никаких сложностей. Немногие реально занимались этим делом, но куча народу тратила кучу времени, чтобы сблизиться с кем-то.

— Но не ты.

С печальным лицом она отвечает:

— Нет, только не я. Никогда. А ты не хочешь взглянуть на один из моих рассказов? Это история про то, как люди бесцельно слоняются по английским болотам с собаками, и там полным-полно охотничьего сленга, и мне совершенно непонятно, значит ли это хоть что-нибудь для того, кто родился в двадцатом веке. Ты действительно хочешь почитать мой рассказ?

— Да. Хотя я не ожидаю, что это окажется увлекательным чтением. В колледже я перестал читать литературу Викторианской эпохи, потому что никогда не мог понять разницы между викарием и пастором.

— Я не должна была показывать его тебе, — говорит она. — Запомни: я никогда не стремилась добиться свежести восприятия. Рассказ начинается так: Все охотники бранятся без удержу, с губ у них срываются сплошные грубости и непристойности. Когда я была маленькой девочкой, соседи выезжали на охоту, сидя в дамском седле…

Когда я заканчиваю последнюю страницу, она говорит мне:

— Я же тебя предупреждала… Все это было хорошо известно и раньше.

— Но от тебя я этого не слышал.

— Если тебе не понравилось, смело скажи мне об этом. Не стесняйся.

— Дело в том, что ты пишешь гораздо лучше, чем я.

— Не говори ерунду.

— В твоем творчестве гораздо больше свободы, чем у меня.

— Ну уж это ни в какие ворота, — отвечает она с легким негодованием. — В мире огромное количество образованных людей, которые способны бегло писать на хорошем английском. Нет, эта вещица ничего не стоит. Все, что там описано, — разговоры вокруг да около — далеко от цели. В моем рассказе может заинтересовать лишь сочетание той удивительной брани, что была в ходу в девятнадцатом веке, и неистовство, с которым сквернословят герои. Что ж, думаю, это все. Есть литература, которая, как ракета, с шумом взвивается в воздух и падает, убивая массу людей; есть литература, которая бьет мимо цели, потому что взрывчатка не срабатывает; и есть литература, которая целит прямо в голову автора, ее породившего. То, что я создаю, не попадает ни под одно из этих определений. В моих рассказах нет ярости, нет энергии. И то, что создано мною, никто не может использовать как дубинку. Я описываю такие английские добродетели, как такт, здравый смысл, иронию и сдержанность, а эти темы катастрофически старомодны. К сожалению, все они приходят ко мне совершенно естественно. Если бы у меня хватило наглости рассказать об этом всем и написать о тебе, ты бы вышел довольно симпатичным человеком. Знаешь, как мне надо было бы назвать свои рассказы? «Записки ретрограда».

— А может, ты такая на самом деле.

— Тогда я тебе точно не подхожу.

За два дня до возвращения ее мужа.

— Вчера ночью мне приснился сон, — говорит она.

— О чем?

— Как бы тебе сказать… Мне очень трудно описать то место, в котором я находилась. Верфь, открытое море, гавань, что-то вроде этого. Я не знаю, как точно называются эти вещи, но я их точно видела. Открытое море было слева от меня, а затем — причалы, пристани, места для погрузки и все такое прочее. На мне пальто. За пазухой у меня сверток — ребенок, но это не моя дочь, это чужой ребенок, и я не знаю, кто это такой. Я плыла к причалу, спасаясь от чего-то. Там были еще мальчики на одном из дальних причалов, они прыгали и махали руками, подбадривая меня: «Давай, давай!» Потом они жестами указали мне, чтобы я повернула направо. А когда я посмотрела направо и начала плыть в том направлении, там, справа, оказалась еще одна небольшая бухточка, водяная заводь, где на берегу стояла небольшая лодочная станция. Над ней был огромный навес, как на железнодорожной станции, огромная крыша. Мальчики подсказывали мне, чтобы я взяла лодку и плыла дальше на ней, работая веслами. Прямо в открытое море, конечно. Они все махали мне и кричали: «Иудея! Иудея!» Но когда я доплыла до этого места и хотела взять лодку (я видела, что несколько болталось у причала), оказалось, что все они связаны вместе. Я все еще стояла по пояс в воде, но вдруг поняла, что там был мой муж, который отвечал за все эти лодки, и что он ждал меня там, чтобы забрать домой. И на нем был зеленый твидовый костюм. Вот такое мне приснилось.

— А у него действительно есть зеленый твидовый костюм?

— Нет, конечно же нет.

— Конечно же нет? Неужели? Разве он еще не приобрел себе такую вещь?

— Нет. Извини. Когда я сказала «конечно же нет», я имела в виду личные обстоятельства. Но я хочу сказать о другом: зеленый цвет и твид очевиднейшим образом представляют собой самые расхожие и самые вульгарные вещи, типичные для Англии. Весь мой сон, хоть и в гротескной форме, настолько очевиден, что Фрейду здесь делать нечего. Каждый может истолковать мой сон, разве не так? Он по-детски прост.

— Насколько прост?

— Ну так вот, как только ты просыпаешься, ты понимаешь, что зеленый очень четко обозначает загородную местность: масса деревьев и загород, — зеленый обозначает Глостершир. Глостершир — это такой район, где трава самая зеленая во всей Англии, зеленей не бывает. А твид означает то же самое, но с оттенком официальности. Людям нравится твид: женщины носят твидовые костюмы, потому что это признак зрелости и традиционных условностей. Я сама не ношу такие вещи, но дело в том, что твид имеет деревенское начало — он окрашен в цвета, характерные для сельской местности: вереск и камни; и даже если сам материал красив, люди, что носят твидовые костюмы, производят гнетущее впечатление, хотя в том, чтобы носить твид, есть намек на снобизм. Вот почему многие обожают твид, это «жутко английская» штука, — сказала она, смеясь. — А мне это не нравится.

— А лодочная станция?

— Лодочные станции, железнодорожные вокзалы. Пункты отправления.

— А Иудея? — спросил я. — Англичане предпочитают называть ее Западным берегом.

— Я не занималась изучением газетных заголовков. Я спала.

— А чей ребенок, Мария, был у тебя за пазухой?

Смущенно:

— Не имею понятия. Черт лица было не разобрать.

— Это наш будущий ребенок, Мария.

— Ты так думаешь? — беспомощно спрашивает она. — Очень печальный сон, правда?

— И становится все печальнее.

— Да. — И вдруг она взрывается: — Иногда я просто зверею: он не видит ничего, что у него творится под носом, пока я не начинаю вести себя как примадонна. И честное слово, меня бесит, что ты все это воспринимаешь как пустяки. Это так ужасно: если ты добра, если ведешь себя благоразумно и скромно, люди переступают через тебя. Из-за этого я просто схожу с ума. Разве тебе не кажется жестоким, что все добродетели, которые мы впитали с детства, рассыпаются в прах и в семейной жизни, и на работе — везде, куда ни глянь? То же самое было и в лондонском журнале. Край непуганых идиотов! Я считаю, что это просто возмутительно! — Затем, как бы подчеркивая сказанное, она говорит: — Не бери в голову. Мне не нужно было все так упрощать. Безумная ярость, в которую я впадаю, обычно гаснет, и я снова погружаюсь в свою обычную депрессию. Я не знаю, почему так происходит, но ничего не могу с этим поделать и теряю стимул что-либо делать.

— Иудея, Иудея.

— Да. Разве это не странно?