Итальянец

— Стражники блюли свой долг, — ответил Никола, — узнать о большем не пытайся.

— И суд убедился в их честности?

Никола с насмешливой улыбкой произнес:

— Суд в этом и не сомневался.

— Как! — воскликнул Вивальди. — Тогда почему же их держали под арестом, если их верность не вызвала подозрений?

— Довольствуйся тем знанием тайн инквизиции, какое дал тебе твой опыт, — мрачно отозвался Никола, — и не допытывайся до большего!

— О, это чудовищные тайны! — вмешался Скедони, долгое время молчавший. — Знай же, юнец, что едва ли не каждая камера, где томится узник, имеет потаенный вход, через который посланцы смерти могут незамеченными проникать к своим жертвам. Никола — один из таких страшных гонцов, и ему ведомы все скрытые пути убийц.

Вивальди в ужасе отпрянул от Николы, и Скедони умолк; но пока он говорил, Вивальди вновь заметил, что голос монаха необычайно изменился; юноша содрогнулся от звучания его не менее, чем от смысла услышанных им слов. Никола молчал, вперив в Скедони страшный, мстительный взор.

— Служба его была недолгой, — проговорил духовник, с трудом переведя взгляд на Николу, — итог его деяниям почти подведен! — При этих последних словах голос Скедони настолько ослаб, что был еле слышен монаху, который подошел ближе к его ложу, требуя пояснений. Подобие устрашающей улыбки мелькнуло в чертах Скедони. — Не беспокойся, очень скоро ты все поймешь!

Никола продолжал недвижно стоять возле ложа духовника, слегка наклонившись, как если бы хотел заглянуть ему в самую душу. Когда Вивальди вновь взглянул на Скедони, он был поражен внезапной переменой в его лице, на котором словно бы застыла слабая, но торжествующая улыбка. Однако, пока Вивальди смотрел, на лице Скедони отразилось волнение, через минуту уже все его тело сотрясали судороги, а из груди вырывались тяжкие стоны. Сомнений не оставалось: это была агония.

Ужас Вивальди и маркиза, который все еще порывался покинуть камеру, мог сравниться только с ужасом всех присутствующих: они, казалось, на какой-то миг преисполнились сочувствия, кроме Николы, который не шелохнувшись стоял подле Скедони и неотрывно смотрел на его мучения с язвительной усмешкой. Вивальди, с отвращением наблюдая за монахом, заметил вдруг, как лицо его исказилось и мускулы на нем непроизвольно дернулись, но продолжалось это совсем недолго. Монах, однако, отвернулся от прискорбного зрелища и при этом движении невольно схватился за руку стоявшего с ним радом служителя и оперся на его плечо, словно искал поддержки. Поведение его, судя по всему, свидетельствовало о том, что если он и торжествовал, наблюдая страдания врага, то все же не мог не содрогаться от их чудовищности.

Судороги у Скедони на какое-то время прекратились, и он лежал теперь неподвижно. Когда он приоткрыл глаза, в них была смерть. Он был почти без чувств; но вот проблески сознания стали к нему возвращаться и постепенно освещали его лицо; в нем отразились свойства его души и характера. Скедони шевельнул губами, как если бы пытался заговорить, и долгим взором обвел помещение, будто искал кого-то. Наконец из уст его вырвался стон, но язык недостаточно ему повиновался, чтобы произнести хоть какое-то слово; не сразу окружающие разобрали, что Скедони зовет Николу. Монах, услышав свое имя, приподнял голову с плеча служителя, который его поддерживал, и обернулся; Скедони же, судя по внезапно изменившемуся выражению лица, увидел монаха — и тут же в глазах его, сосредоточенных на Николе, вспыхнул прежний огонь злобного торжества, еще недавно столь заметного в его лице. Взгляд Скедони, казалось, неожиданно обрел разрушительную силу, приписываемую василиску; ибо монах, взглянув духовнику в глаза, словно бы застыл на месте, не в силах оторвать глаз от взора Скедони, в выражении которого он прочитал роковой приговор, торжество мести и коварства. Потрясенный ужасной догадкой, Никола смертельно побледнел, но в то же время невольная судорога исказила его черты, тело сотрясла дрожь — и с глухим стоном он рухнул бы на пол, если бы его не подхватили стоявшие радом. Видя его состояние, Скедони издал вопль столь дикий и ужасный, сдавленный — и вместе с тем столь громкий, исполненный ликования и, однако, столь мало похожий на человеческий возглас, что все присутствовавшие в камере — кроме тех, кто поддерживал Николу, — пораженные неодолимым ужасом, поспешно ринулись к выходу. Выйти, однако, никто не мог, поскольку дверь была заперта — в ожидании врача, за которым послали для расследования загадочного происшествия. Легко себе представить состояние оцепеневших от изумления маркиза и Вивальди, вынужденных свидетелей этого жуткого зрелища.

Повторить свой вопль демонического торжества Скедо-ни не удалось: судороги его возобновились, и он опять забился в конвульсиях, как раз когда врач вошел в камеру. Едва увидев Скедони, он объявил, что узник отравлен; то же самое он сказал и об отце Николе; при этом врач заметил, что, судя по силе произведенного действия, яд обладает слишком тонкими и необоримыми свойствами и не поддается противоядию. Он был готов тем не менее прибегнуть ко всем лекарствам, обычно предписываемым медиками в подобных случаях.

Пока врач отдавал прислужнику соответствующие распоряжения, судороги у Скедони несколько ослабели, но зато Никола явно находился при последнем издыхании. Муки его не прекращались, но он их не сознавал — и вскоре испустил дух, прежде чем успели принести требуемое лекарство. Зато к Скедони под его действием вернулась не только память, но и способность говорить; первым словом, которое он произнес, было имя Никола.

— Он жив? — с трудом вымолвил исповедник после продолжительной паузы.

Все окружающие хранили молчание, очевидное значение которого, казалось, вдохнуло в Скедони новую жизнь.

Присутствовавший здесь инквизитор, убедившись, что Скедони вполне владеет собой, почел целесообразным задать ему несколько вопросов касательно его теперешнего состояния, а также о причинах смерти отца Николы.

— Яд, — с готовностью отозвался Скедони.

— Но кто его отравил? — осведомился инквизитор. — Отвечая, помни, что ты находишься на смертном одре.

— У меня нет ни малейшего желания скрывать ни истину, ни мое удовлетворение, — возразил Скедони. Он вынужден был умолкнуть, потом добавил: — Это я умертвил его — того, кто хотел умертвить меня, — я же тем самым избегнул позорной кончины.

Голос Скедони вновь оборвался; сказанное далось ему с большим трудом и, по-видимому, истощило последние его силы. Секретарю, остававшемуся в камере, велено было занести слова Скедони на бумагу.

— Ты признаешься, следовательно, — продолжал инквизитор, — что отравил и себя, и отца Николу?

Скедони отозвался не сразу, но затем произнес:

— Да, я признаюсь.

Его спросили, каким образом он раздобыл яд, и потребовали назвать имя сообщника.

— У меня не было сообщников, — ответил Скедони.

— Кто же тогда передал тебе яд?

Медленно, с громадным усилием Скедони проговорил:

— Он был сокрыт в моей одежде.

— Вспомни, что ты умираешь, — настаивал инквизитор, — и не таи правды. Мы не в состоянии поверить твоему признанию. Раздобыть ад, будучи в тюрьме, невозможно, и равным образом невозможно предположить, будто ты нашел необходимым запастись им заранее. Признайся, кто твой сообщник.

Обвинение во лжи пробудило дух Скедони; поборов и преодолев на мгновение телесную немощь, он твердо выговорил:

— Это был ад, в который я погружаю кончик кинжала, с тем чтобы лучше защитить себя.

Инквизитор презрительно усмехнулся в знак недоверия к этому объяснению; заметив это, Скедони потребовал найти и осмотреть ту часть его одеяния, где сохранялся ад. Просьбу его удовлетворили — и в самом деле, в широком подгибе края монашеского облачения обнаружился зашитый там ад.

Однако же по-прежнему представлялось совершенно непостижимым, каким образом Скедони изловчился отравить Николу, который, хотя и пробыл с ним в тот день недолгое время наедине, вряд ли настолько доверял врагу, что мог принять от него какую-либо предложенную им пищу. Инквизитор, все еще движимый желанием разоблачить соучастника преступления, спросил у Скедони, кто помог ему подсыпать отраву отцу Николе, но исповедник был уже не в силах произнести ни слова. Жизнь стремительно его покидала; проблеск духа и характера, мелькнувший было в его глазах, исчез; взор его сделался тускл и недвижен; еще минута — и от некогда грозного отца Скедони остался только бледный труп!