Итальянец

— Что вы называете моей главной слабостью? — вспыхнув, спросил Вивальди.

— Чувствительность, которая располагает твою душу к суеверию, — заявил Скедони.

— Что я слышу! Монах называет суеверие слабостью! — изумился Вивальди. — Пусть так, но когда именно выказал я подобную слабость?

— Ты забыл разговор, когда мы рассуждали с тобой о невидимых духах?

Вивальди поразила интонация, с какой монах задал этот вопрос: Скедони никогда еще к нему так не обращался; он взглянул на исповедника пристальнее, как будто желая увериться, он ли это сказал. Скедони не сводил с юноши глаз и вновь повторил, медленно и раздельно:

— Неужто ты забыл этот наш разговор?

— Нет, не забыл, — отозвался Вивальди, — однако не припомню, что высказывал тогда мнение, оправдывающее ваш вывод.

— Изложенные тобой взгляды, — заметил Скедони, — опирались на разум, однако пылкость твоего воображения была более чем очевидна, а разве пылкое воображение склонно доверять трезвой рассудительности, а не непосредственному свидетельству чувств? Воображение не способно по доброй воле приковать себя к пресным земным истинам, но, страстно желая расширить свои возможности и вкусить ему одному доступные восторги, воспаряет в поисках новых чудес в мир, созданный им самим!

Вивальди покраснел, услышав этот укор и осознав его справедливость; он был поражен тем, что Скедони так хорошо понял природу его души; тогда как сам он, никогда не позволявший смутным догадкам относительно предмета, затронутого исповедником, превращаться в прочную уверенность, даже не подозревал о собственных внутренних наклонностях.

— Признаю справедливость вашего замечания, — сказал Вивальди, — в той мере, в какой это касается меня самого. Занимает меня, однако, предмет куда менее отвлеченный, разъяснению которого свидетельство моих чувств способствовало мало. Кому принадлежит окровавленное одеяние, обнаруженное мной в развалинах Палуцци, и что сталось с тем, кто его носил?

По лицу Скедони пробежала тень растерянности.

— Что за одеяние? — недоуменно спросил он.

— По всей видимости, бывший владелец этого платья погиб насильственной смертью, — ответил Вивальди. — Я нашел его там, где нередко появлялся ваш признанный сообщник, монах Никола.

При этих словах Вивальди взглянул на отца Николу, к которому было теперь приковано внимание всех присутствующих.

— Это одеяние принадлежало мне, — произнес монах.

— Вам? В том виде, в каком оно было? — воскликнул Вивальди. — Пропитанное запекшейся кровью?

— Это одеяние принадлежало мне, — повторил Никола. — А за кровь я должен благодарить вас: я был ранен вашим пистолетом.

Вивальди потрясла столь очевидная увертка.

— У меня не было пистолета, — возразил он, — шпага была моим единственным оружием.

— Подумайте минутку! — попытался остановить его монах.

— Повторяю, никакого огнестрельного оружия при мне не было!

— Пускай отец Скедони скажет, — настаивал монах, — был я ранен выстрелом из пистолета или же нет.

— Какое право ты имеешь теперь ко мне обращаться? — проговорил Скедони. — Чего ради должен я опровергать подозрения, которые могут обречь тебя на то же состояние, в какое ты вверг меня!

— Вини в этом свои собственные преступления, — жестко отрезал Никола. — Я только исполнил свой долг, и дело вполне могло обойтись без меня благодаря священнику, которому Спалатро исповедался перед смертью.

— Не хотел бы я иметь на совести исполнение подобного долга, — вмешался Вивальди. — Вашими стараниями ваш бывший друг приговорен к смерти, и вы же принудили меня стать пособником гибели моего ближнего.

— Ты, как и я, причастен к убийству убийцы, — ответил монах. — Он отнял чужую жизнь и потому достоин лишиться своей. Если, однако, тебя утешит мысль, что ты мало способствовал гибели ближнего, я сейчас же тебе это докажу. Можно было иным путем, помимо свидетельства Ансальдо, подтвердить, что Скедони на самом деле — граф ди Бруно, но я об этом не знал, когда велел тебе вызвать исповедника на заседание трибунала.

— Если бы ты раньше в этом признался, — сказал Вивальди, — твое утверждение было бы более правдоподобным. Сейчас я вижу только, что ты хочешь добиться моего молчания и пытаешься помешать мне обратить против тебя твои же собственные слова, а именно: человек, убивший другого, сам заслуживает смерти… Так кому принадлежали те окровавленные одежды?

— Я уже сказал — мне, — повторил Никола. — Скедо-ни может засвидетельствовать, что в Палуцци меня ранили из пистолета.

— Невероятно! — воскликнул Вивальди. — При мне была только шпага.

— С вами был товарищ, — заметил монах. — Разве у него не было огнестрельного оружия?

Вивальди после короткого размышления вспомнил, что у Пауло были пистолеты и что он выстрелил под аркой Палуцци во время тревоги, вызванной незнакомым голосом. Он тут же в этом признался.

— Но я не слышал ни стона, ни каких-либо признаков страдания! — добавил он. — К тому же окровавленное платье находилось довольно далеко от места, где был сделан выстрел. Как сумел человек, судя по залитой кровью одежде опасно раненный, бесшумно добраться до весьма отдаленной крепостной темницы, и, если даже ему это удалось, возможно ли, что он бросил там свое платье?

— И тем не менее так все оно и было, — ответил Никола. — Твердость духа позволила мне сдержать стоны; я отполз к развалинам, чтобы спрятаться, но ты преследовал меня до самой темницы; там я снял свою окровавленную одежду, в которой не отважился вернуться в монастырь, и ушел по тропам, какие вся ваша изобретательность не позволила вам отыскать. Люди, уже находившиеся в крепости, чтобы помочь схватить вас в ту самую ночь, когда синьору Розальба похитили из Альтьери, дали мне другую одежду и перевязали рану. Но хотя вам и не удалось в ту ночь меня увидеть, вы все же слышали мои стоны, доносившиеся из соседнего помещения, а мои сообщники потешались над ужасом твоего слуги. Теперь ты мне веришь?

Вивальди действительно хорошо помнились стоны и множество иных подробностей рассказа Николы; они так точно совпадали с другими воспоминаниями юноши, что он более не сомневался в правдивости монаха. Однако внезапность кончины синьоры Бьянки все еще вызывала у него подозрения. Но Скедони заявил, что не только не причастен к этому событию, но и ничего не знает об обстоятельствах ее кончины; их, судя по его нежеланию свидетельствовать в пользу монаха, он бы непременно открыл, если бы ему было известно о виновности Николы. Было очевидно, что Никола мог покушаться на жизнь синьоры Бьянки только ради обещанной ему Скедони награды; поэтому Вивальди, вникнув более основательно в суть дела, пришел к выводу, что смерть Бьянки была вызвана естественными причинами.

В продолжение этого разговора маркиз, желая поскорее положить ему конец и покинуть камеру, неоднократно побуждал секретаря поторопиться; теперь он самым настоятельным образом возобновил свою просьбу; вместо секретаря чей-то другой голос ответил, что документ будет вот-вот готов. Вивальди почудилось, что он уже слышал этот голос прежде; взглянув на говорившего, он увидел незнакомца, который первым навестил его в тюрьме. Поняв по платью, что перед ним служитель инквизиции, Вивальди догадался также о цели его прежнего визита — притворным сочувствием склонить к признанию в еретических взглядах. Вивальди слышал о подобном вероломстве, часто применявшемся по отношению к обвиняемым, но не вполне верил, что такая жестокость возможна, — до тех пор, пока сам с ней не столкнулся.

Появление этого лица вызвало у Вивальди воспоминания о последующем визите к нему отца Николы, и он поинтересовался, допустили ли его в камеру стражники, или же он проник туда каким-то иным путем; на вопрос юноши монах ничего не ответил, а лишь улыбнулся, если только можно назвать улыбкой странное выражение, появившееся на его лице; он словно бы хотел сказать: «Неужто ты думаешь, будто я, служитель инквизиции, выдам тебе ее тайны?»

Однако Вивальди настойчиво повторил свой вопрос, ибо желал знать, удалось ли стражникам, которые были верны своему долгу, избежать грозившей им кары.