Итальянец

Ферандо ди Бруно ухитрился за самое короткое время между смертью брата и мнимой кончиной жены вновь запутать свои дела, и вскоре после его бегства доход, поступивший от принадлежавших ему земельных владений, перешел в руки кредиторов, насколько законно — сказать трудно; однако в тогдашнем своем положении он не мог позволить себе вступать с ними в борьбу, и Эллена очутилась целиком на попечении у своей тетушки. Небольшое состояние Бьянки уменьшилось из-за помощи, которую она оказала Оливии, ибо при поступлении в монастырь Сан-Стефано та должна была внести довольно значительную сумму; позднее ее скромный доход сократился из-за покупки виллы Альтьери. Эту затрату, впрочем, никак нельзя было назвать безрассудной, ибо Бьянки предпочла сберегаемые неусыпным трудолюбием уют и покой уединенного дома соблазнам праздности, которая обрекла бы ее на гораздо худшую жизнь; она научилась извлекать из прилежания выгоду, сохраняя безукоризненное достоинство. Синьора Бьянки преуспевала во многих изящных искусствах, и произведения ее карандаша или иглы передавались монахиням обители Санта делла Пьета. Когда Эллена достаточно подросла, чтобы помогать ей, она уступила почти все заказы, приносившие прибыль, племяннице, в полной мере проявившей свои незаурядные таланты; утонченная красота ее работ — как рисунков, так и вышивок — вкупе с редким мастерством исполнения столь высоко ценилась покупательницами у монастырской решетки, что впоследствии Бьянки целиком препоручила племяннице занятия этими художествами.

Оливия тем временем решила посвятить всю свою жизнь послушанию в монастыре Сан-Стефано; выбор был сделан ею совершенно добровольно, ибо она все еще не могла оправиться от утраты первого мужа и жестокостей, которым она подверглась во втором браке. Первые годы ее уединения протекли в спокойствии, возмущавшемся лишь при воспоминании о покинутом ребенке; встречаться с дочерью в монастыре она не смела, и это ранило ее материнское чувство. С Бьянки, однако, она переписывалась так часто, как позволяли обстоятельства, и могла утешаться, по крайней мере, мыслью, что самое дорогое для нее на свете существо пребывает в благополучии; но вскоре после появления в обители Эллены Оливию не на шутку стали тревожить опасения, связанные с непривычным молчанием Бьянки.

Когда Оливия впервые увидела Эллену в часовне монастыря Сан-Стефано, ее поразило неуловимое сходство девушки с покойным графом ди Бруно; не раз вглядывалась Оливия в ее черты с мучительно-острым любопытством; но при сложившихся обстоятельствах, разумеется, никак не могла распознать в незнакомке собственную дочь. Однажды, впрочем, мысль о такой возможности настолько затмила в ней всякое благоразумие, что она рискнула спросить у Эллены ее полное имя; ответ «Розальба» заставил Оливию прекратить дальнейшие расспросы. Каковы же были бы чувства монахини, если бы ей довелось узнать, что, великодушно способствуя побегу Эллены, она своим состраданием спасает от беды собственную дочь! Уместно заметить, что добродетели Оливии, направленные на содействие ближнему, помогли, о чем сама она не подозревала, ее счастливому воссоединению с дочерью, тогда как порочность Скедони — также неосознанно — не только едва не привела его к убийству племянницы, но и побуждала его избирать такие средства для достижения целей, которые препятствовали его успеху.

Глава 10

Дни радостей, куда сокрылись вы?

От вас остался только призрак бледный!

Юнг

Маркиза ди Вивальди (о смерти ее Беатриче рассказала сбивчиво и неполно), мучимая преступной совестью, которую отягощало замышлявшееся ею против Эллены злодейство, и в страхе перед грядущим возмездием, на смертном одре послала за духовником, дабы на исповеди облегчить свою совесть, а взамен получить избавление от отчаяния. Исповедник оказался человеком отзывчивым и рассудительным; выслушав до конца историю Вивальди и Эллены ди Розальба, он заявил, что маркиза может надеяться на прощение задуманного ею преступления и тех незаслуженных страданий, которые она навлекла на юную чету, только в том случае, если проявит готовность сделать счастливыми тех, кто претерпел бедствия по ее вине. Совесть маркизы успела уже дать ей те же самые наставления — и теперь, стоя на краю могилы, которая уравнивает все различия, теперь, когда ужас перед справедливым воздаянием не подавлялся сословной гордыней, маркиза столь же ревностно возгорелась желанием осуществить брак Вивальди и Элле-ны, сколь не так давно пыталась его расстроить. Она послала за маркизом; признавшись в том, что пустила в ход самые изощренные хитрости, дабы лишить Эллену спокойствия и очернить ее репутацию, но не раскрыв, однако, до конца все свои преступные намерения, маркиза обратилась к супругу с просьбой выполнить ее последнюю волю, а именно — устроить счастье сына.

Маркиз, хотя и был потрясен двоедушием и жестокостью своей супруги, не страшился, как она, будущего и не сокрушался о прошлом, и потому ничто не могло заставить его примириться с низким происхождением Эллены; он упорно противился настойчивым увещеваниям жены, и только зрелище ее предсмертных мук побороло в нем все прочие соображения, помимо единственного — желания облегчить ее муки; в присутствии духовника маркиз торжественно пообещал, что не будет более препятствовать союзу Вивальди и Эллены, буде сын подтвердит свою сердечную склонность. Такого обещания было достаточно для маркизы, и она умерла, отчасти умиротворенная. Было очевидно, однако, что маркиз не скоро сможет устроить помолвку, согласие на которую он дал с явной неохотой, поскольку все попытки найти Винченцио оставались безрезультатными.

Поиски, хотя и безуспешные, тем не менее продолжались — и маркиз уже едва ли не оплакивал сына как мертвого, как вдруг однажды ночью обитателей дворца Вивальди разбудил отчаянный стук в главные ворота. Громкий стук не прекращался ни на секунду, и, прежде чем привратник успел на него откликнуться, потревоженный маркиз, окна покоев которого смотрели на двор, послал слугу из прихожей выяснить причину переполоха.

Тут же из передней донесся возбужденный голос: «Мне нужно немедленно видеть маркиза; он не будет сердиться, что его разбудили, когда обо всем узнает», — и не успел маркиз распорядиться, чтобы никого к нему ни под каким предлогом не впускали, Пауло — изможденный, грязный, оборванный — уже стоял у него в кабинете. Его бледное, испуганное лицо, изодранная одежда и вся его повадка —

едва переступив порог, Пауло боязливо оглянулся и прислушался, словно беглец, опасающийся погони, — были настолько поразительны и страшны, что маркиз, в предвидении роковой вести, едва нашел в себе силы осведомиться о сыне. Пауло, однако, не нуждался в расспросах: без всяких предисловий и околичностей он незамедлительно сообщил маркизу, что синьор, его дорогой хозяин, находится в тюрьме инквизиции в Риме, если только с ним еще не успели расправиться.

— Я, ваша светлость, — продолжал Пауло, — потому явился сюда, что мне не позволили быть вместе с синьором, и толку оставаться там больше не было никакого. Сам я едва-едва оттуда выбрался; нелегко было бросать хозяина в этих мрачных стенах — и я ни за что бы так не поступил, если бы не надеялся на вас, ваша светлость; может быть, узнав, где сейчас находится синьор, вы его вызволите оттуда. Но, ваша светлость, нельзя терять ни минуты, потому как если кто угодит в когти инквизиторов, нипочем не угадаешь, когда им взбредет в голову растерзать свою жертву на мелкие кусочки. Приказать запрягать лошадей, чтобы скакать в Рим, ваша светлость? Я готов снова отправиться в путь хоть сию минуту.

Неожиданность такого известия об единственном сыне могла бы ошеломить человека и с более крепкими нервами, нежели маркиз; потрясенный до глубины души, он не сразу мог решить, что именно следует предпринять в первую очередь и как отвечать на настойчивые требования Пауло. Однако, когда маркиз достаточно пришел в себя, чтобы подробнее расспросить слугу о положении Винчен-цио, он осознал необходимость безотлагательного путешествия; сначала, впрочем, благоразумно было посоветоваться кое с кем из друзей, чьи связи в Риме могли бы в значительной мере способствовать успеху дела, ради которого маркиз стремился туда, но все это можно было сделать только утром. Тем не менее маркиз отдал распоряжение приготовить все, дабы по первому слову отправиться в путь без малейшей задержки; выслушав исчерпывающий отчет Пауло о былых и нынешних злоключениях Вивальди, он отпустил его до утра на отдых.