Итальянец

Пауло же, хотя и очень нуждался в восстановлении сил, был слишком взбудоражен для того, чтобы спокойно улечься спать; выказанный им при встрече с маркизом страх проистекал скорее от нетерпеливой спешки, нежели от сколько-нибудь ясного предвидения новой опасности. Своим освобождением Пауло был обязан молодому стражнику, ранее отставленному от охраны его камеры; однако с помощью тюремщика, которому Вивальди, возвращаясь с заседания трибунала, вручил тайком деньги, удалось возобновить прежние сношения между узником и этим стражником. Природная доброта его не слишком соответствовала его должности; чувствуя себя несчастным при исполнении своих обязанностей, он решился бросить службу до истечения срока. Он полагал, что участь тюремщика почти так же печальна, как участь пленника. «Я не вижу разницы между ними, — говаривал он, — разве только узник бодрствует по одну сторону двери, а часовой — по другую».

Вознамерившись вырваться на свободу, он посовещался с Пауло, чья добрая душа и чувствительное сердце, столь редкие среди окружавших юношу людей прямо противоположного склада, завоевали его доверие и любовь; тщательно разработанный план побега осуществлялся как нельзя более удачно, и только упрямое стремление Пауло добиться невозможного едва не погубило все предприятие. По словам Пауло, сердце его не позволяло ему покинуть хозяина в заточении, а самому искать безопасности на свободе: для очистки совести он обязан рискнуть головой. Поскольку связываться с охранниками Вивальди, ввиду их свирепости, представлялось делом заведомо безнадежным, Пауло вздумал перелезть через стену во двор, куда выходило зерешеченное окно темницы Вивальди. Но если с высокой стеной Пауло справился, то решетка ему не поддалась; и эта безрассудная попытка едва не стоила слуге не только свободы, но и самой жизни.

Когда наконец Пауло все-таки проделал опасный путь по глухим закоулкам и очутился уже по ту сторону тюремных преград, он вдруг уперся намертво — и его спутник тщетно пытался заставить его двинуться дальше. Битый час Пауло бродил в тени бастионов, плача и причитая и, несмотря на явную опасность, беспрерывно выкликая имя обожаемого хозяина; возможно, он пребывал бы в таком состоянии гораздо дольше, если бы забрезживший рассвет не поверг его товарища в полное отчаяние. В то время как тот всячески понуждал его спасаться бегством, Пауло в первых лучах зари почудилось, будто он различает очертания кровли именно той темницы, где заключен его хозяин; вид самого Вивальди не преисполнил бы его большего ликования, тут же сменившегося взрывом безысходной горести. «Вот крыша! Та самая крыша! — восклицал Пауло, подскакивая на месте и хлопая в ладоши. — Крыша, вон та крыша! О мой хозяин, мой хозяин! Крыша, та самая крыша!» Так он продолжал выкрикивать: «Крыша! Хозяин! Хозяин! Крыша!» — до тех пор, пока его сотоварищ не начал всерьез опасаться за его рассудок; и в самом деле, по щекам Пауло обильно катились слезы, и каждый жест свидетельствовал о диковинном смешении радости и отчаяния. Наконец, в ужасе перед неотвратимым разоблачением, бывший стражник едва ли не силой оттащил Пауло в сторону; когда же тюрьма, где таился Вивальди, скрылась из виду, Пауло устремился в Неаполь с такой поспешностью, что никакая сила не могла бы его остановить; к маркизу он явился в растерзанном состоянии, которое было описано выше, не сомкнув глаз и не проглотив ни крошки с тех пор, как оказался на воле. Но, несмотря на полное изнеможение, сила его привязанности к хозяину ничуть не уменьшилась, и, когда на следующее утро маркиз покинул Неаполь, ни крайняя усталость, ни грозная опасность, которой он неминуемо себя подвергал, не могли удержать Пауло от путешествия в Рим.

Знатность маркиза, а также влияние, которое он имел при неаполитанском дворе, позволяли надеяться, что Святая Палата должна прислушаться к его ходатайству и незамедлительно освободить Вивальди, но еще более весомым подспорьем представлялись связи, какими граф ди Маро, друг маркиза, располагал в высших кругах Римской церкви.

Однако на прошения, поданные инквизиторам, маркиз не получил ответа так скоро, как ему бы хотелось; он пробыл в городе более двух недель, прежде чем ему разрешили свидание с сыном. При встрече их взаимная привязанность возобладала над всеми тягостными воспоминаниями прошлого. Состояние Вивальди, его изнуренный вид, вызванный ранением в Челано, от которого он еще не вполне оправился; его заточение в унылой, гнетущей душу тюрьме всколыхнули в маркизе отцовскую нежность; заблуждения сына были прощены — маркиз почувствовал в себе готовность пойти на любые уступки, от которых зависело счастье сына, лишь бы только удалось вернуть ему свободу.

Вивальди, узнав о смерти матери, пролил горчайшие слезы, раскаиваясь в причиненных ей треволнениях. Безрассудность ее притязаний была забыта, ее провинности оправданы; к счастью для душевного спокойствия Вивальди, он никогда не догадывался о глубине преступных замыслов маркизы; услышав о том, что последней ее волей было способствовать счастью сына, Вивальди испытал острую боль при мысли, что помешал ее счастью, и ему пришлось вспомнить об обращении маркизы с Элленой, когда та находилась в монастыре Сан-Стефано, прежде чем он сумел примириться с самим собой.

Глава 11

И в смерти — твой.

Шекспир

Около трех недель минуло со времени приезда маркиза в Рим, но никакого определенного ответа на его прошение из инквизиции не поступило; наконец он и Вивальди получили приглашение посетить в темнице отца Скедони. Встреча с человеком, который причинил столько страданий их семье, представлялась маркизу чрезвычайно тягостной, однако уклониться от вызова было нельзя — и в назначенный час он вошел в камеру Вивальди; затем в сопровождении двух служителей они вместе проследовали к Скедони.

В ожидании, пока стражники отопрут бесчисленные засовы, Вивальди трепетал от волнения, охватившего его теперь с новой силой: ведь ему предстояло вновь увидеть злосчастного монаха, который объявил себя отцом Элле-ны ди Розальба. Маркиз испытывал чувства иного рода: к нежеланию лицезреть Скедони примешивалось любопытство относительно повода, послужившего основанием для вызова.

Дверь распахнулась настежь; первыми вошли служители, маркиз и Вивальди — вслед за ними, и взорам их предстал Скедони, простертый на ложе. Он не поднялся им навстречу и только склонил голову в знак приветствия; лицо его, освещенное скудными лучами солнца, проникавшими сквозь тройную оконную решетку, выглядело еще более мертвенным, чем обычно; глаза его глубоко запали в глазницы; иссохших черт, казалось, уже коснулась смерть. Вивальди, взглянув на него, застонал и отвернулся; но затем, пересилив себя, приблизился к ложу.

Маркиз, стараясь подавить малейшее проявление ненависти по отношению к врагу, ввергнутому в столь жалкое состояние, спросил, что именно Скедони имеет ему сообщить.

— Где отец Никола? — обратился Скедони к служителю, не обращая внимания на вопрос маркиза. — Я его здесь не вижу. Отчего он ушел так скоро, даже не осведомившись о цели моего приглашения? Позовите его сюда.

Служитель сделал знак стражнику, и тот немедленно удалился.

— Что за люди собрались вокруг меня? — поинтересовался Скедони. — Кто это стоит в изножье моей постели? — Говоря так, Скедони скосил глаза на Вивальди, который в глубоком унынии стоял, занятый своими мыслями, пока голос монаха не заставил его очнуться.

— Это я, Винченцио ди Вивальди, — ответил он. — Я подчинился твоему требованию явиться сюда и хотел бы знать, с какой целью ты меня призвал?

Маркиз повторил тот же вопрос. Скедони, казалось, мысленно что-то взвешивал; порой он останавливал взгляд на Вивальди, но потом отводил глаза и вновь погружался в глубокую задумчивость. Вдруг взор монаха загорелся диким огнем, и, вперив его в пространство перед собой, он воскликнул:

— Кто это крадется там во тьме?