Итальянец

Каждый миг ее отсутствия казался Оливии часом; она беспокойно ходила по комнате, прислушиваясь к шагам, убеждала себя не волноваться, а Эллена все не возвращалась. Завеса тайны покрывала только что ею услышанный рассказ, и Оливия желала, хотя и боялась, ее прояснения; когда же Эллена наконец появилась на пороге и протянула медальон, Оливия взяла его в руки, дрожа от нетерпения, и, едва взглянув на портрет, побелела как мел и лишилась чувств.

Теперь Эллена совершенно уверилась в истинности признания Скедони и только корила себя за то, что постепенно не подготовила свою мать к известию, которое, как ей представлялось, преисполнило Оливию избытком счастья. Обычные меры вскоре привели ее в чувство, и, оставшись с дочерью наедине, она вновь пожелала увидеть портрет. Эллена, приписав сильное волнение, с каким Оливия всматривалась в портрет, удивлению и боязни обмануться, поспешила успокоить мать заверениями в том, что граф ди Бруно не только жив-здоров, но и живет в настоящее время в Неаполе — и, возможно, даже прибудет сюда не более чем через час. «Выйдя из комнаты за медальоном, — добавила Эллена, — я отправила посыльного с запиской, в которой просила отца прибыть в монастырь немедленно; так велико мое желание испытать радость при встрече родителей, воссоединившихся после долгой разлуки».

В этом случае Эллена, вне сомнения, позволила своей великодушной отзывчивости возобладать над осмотрительностью; содержание посланной Скедони записки не могло его выдать, даже если бы он находился в Неаполе, однако то, что она направила ее в монастырь Спирито-Санто, а не по адресу, указанному Скедони, грозило навлечь на нее самое преждевременное расследование.

Говоря Оливии, что Скедони вскоре будет с ними, Эллена ожидала увидеть радостное удивление на лице матери; велико же было разочарование девушки, когда на нем изобразился неподдельный ужас, а из уст Оливии вырвались восклицания, полные муки и даже отчаяния.

— Если только он увидит меня, — говорила Оливия, — я погибла, погибла бесповоротно! О несчастная Эллена, твоя опрометчивость убьет, погубит меня. На портрете изображен не граф ди Бруно, мой дорогой супруг и твой отец, но его брат, жестокий муж…

Оливия не договорила, как если бы и без того сказала больше, чем требовало благоразумие, но Эллена, онемевшая поначалу от изумления, стала умолять, чтобы монахиня истолковала ей свои слова и объяснила, чем она так потрясена.

— Я не знаю, — молвила Оливия, — как случилось, что портрет оказался у тебя, но оригинал его имеет сходство с графом Ферандо ди Бруно, братом моего господина и моим… — «Моим вторым мужем», следовало ей произнести, но уста ее отказывались наградить Скедони подобным титулом.

От волнения Оливия замолчала, потом добавила:

— Я не могу сейчас объяснить тебе все более подробно — слишком все это для меня болезненно. Дай мне лучше поразмыслить над тем, как избежать встречи с ди Бруно и даже, по возможности, скрыть от него, что я жива.

Оливия, впрочем, заметно ободрилась, когда услышала, что Эллена в записке к Скедони не назвала ее имени, но просто сообщила о своем желании видеть духовника по очень важному делу.

Пока они совещались, какой предлог послужил бы достаточным оправданием для столь поспешного вызова, посыльный возвратился с нераспечатанным письмом: его уведомили, что отец Скедони отбыл из страны и совершает паломничество, — именно так монахи братства Спирито-Санто предпочли объяснить его отсутствие; им казалось более благоразумным ради поддержания репутации своей обители скрыть истинное положение вещей.

Оливия, избавленная от опасений, согласилась пролить свет на события прошлого, столь важного для Элле-ны; однако прошло несколько дней, прежде чем она сумела собраться с духом и поведать всю историю от начала до конца. Первая часть ее полностью совпадала с признанием, сделанным на исповеди отцу Ансальдо; то, что следует далее, было известно только самой Оливии, ее сестре Бьянки, а также врачу и одному преданному слуге, которому доверено было осуществление задуманного плана.

Следует вспомнить, что Скедони покинул дом сразу же после деяния, которое по его замыслу должно было стать для графини, его жены, роковым, и что ее перенесли в спальню в бесчувственном состоянии. Рана, однако, оказалась не смертельной. Но жестокость, обнаруженная поступком мужа, побудила ее воспользоваться отсутствием Скедони и собственным положением больной для того, чтобы освободиться от тирании, не прибегая к суду, который, бесспорно, покрыл бы бесчестьем имя брата ее покойного супруга. Графиня покинула его дом навсегда и при содействии трех лиц, названных выше, перебралась в отдаленную часть Италии, где нашла убежище в монастыре Сан-Стефано; дома же сообщение о ее смерти было подкреплено публичными похоронами. Бьянки долго еще после отъезда Оливии оставалась в городе, в своем собственном доме близ виллы ди Бруно, взяв на свое заботливое попечение как дочь графини от первого брака, так и новорожденную дочь от второго брачного союза.

По прошествии некоторого времени Бьянки со своими юными подопечными перебралась на другое место жительства, однако не в окрестности монастыря Сан-Стефано. Оливия лишена была утех материнской любви, так как Бьянки не могла поселиться возле монастыря из страха быть обнаруженной; ибо Скедони, хотя он и поверил в смерть супруги, заподозрил бы неладное из поведения ее сестры, за которой наверняка неотступно следил. Итак, Бьянки поселилась вдалеке от Оливии, но еще не на вилле Альтьери. Эллене тогда не исполнилось и двух лет, а дочери Скедони — двух месяцев, и она умерла, не дожив и до года. Бьянки не сумела сообщить отцу о смерти ребенка, так как духовник слишком тщательно скрывался; вот почему Скедони по ошибке принял Эллену за свою дочь; их общему заблуждению способствовал также портрет, почитавшийся Элленой за портрет отца. Она нашла его в кабинете тетушки после ее кончины и, прочтя на обороте титул графа ди Бруно, с дочерней нежностью носила его в медальоне с тех самых пор.

Бьянки открыла Эллене тайну ее происхождения, но, движимая благоразумием и состраданием, не сообщила ей о том, что мать ее жива; именно в эту тайну так сильно желала она на смертном одре посвятить Эллену, и только внезапный приступ болезни лишил ее возможности говорить. Из-за неожиданной кончины синьоры Бьянки мать и дочь не могли узнать друг о друге, даже когда впоследствии случайно встретились; немалую роль тут сыграло и имя Розальба, данное Эллене тетушкой Бьянки еще с пеленок с целью надежнее скрыть ее от глаз Скедони. Беатриче, не входившая в число домочадцев, причастных к тайному бегству Оливии, поверила известию о ее смерти; таким образом, будучи осведомленной о том, что Эллена приходится графине ди Бруно дочерью, она никогда не догадалась бы о столь близком родстве между Элленой и Оливией, если бы Оливии не случилось распознать в ней давнюю служанку Бьянки в присутствии самой Эллены.

Бьянки, поселившись в окрестностях Неаполя, разумеется, не подозревала, что Скедони, о котором никто ничего не слышал со дня совершенного им покушения на убийство, живет именно там; она редко выходила из дому, и потому неудивительно, что они ни разу не встретились — по крайней мере сознательно; даже если бы такая встреча произошла, вуаль синьоры Бьянки и монашеский клобук Скедони помешали бы им узнать друг друга.

Бьянки, по-видимому, намеревалась открыть Вивальди происхождение Эллены до совершения брачного обряда; в тот вечер, когда им в последний раз довелось беседовать вместе, синьора Бьянки, изнуренная чрезмерным для ее болезненного состояния усилием, заявила, что ей еще многое нужно сказать, но из-за слабости вынуждена была отложить разговор до другого раза. Скоропостижная ее кончина сделала новую встречу невозможной. Могло показаться странным, почему почтенная синьора так долго медлила с сообщением, которое могло бы устранить главные возражения родителей Вивальди против его союза с Элленой, однако приходилось, помимо дворянского титула, принимать во внимание и некоторые другие обстоятельства в ее семье. Учитывая нынешнюю бедность, а главное — вину, лежавшую на одном из потомков рода ди Бруно, было разумно предположить, что данные обстоятельства лишат благородное происхождение всякой привлекательности в глазах семьи Вивальди, как бы ревностно они ни относились к знатности рода.