Страница 31 из 122
Забастовали! Знакомое слово. Генерал впервые услышал его пять лет назад, когда управляющий фабрикой прислал тревожную телеграмму в действующую армию.
Что тогда можно было решить? Откуда было знать обстановку в городе, на фабрике? Дал полномочия управляющему. А в феврале 1917 года узнал, что того вывезли на тачке и сбросили в канаву у забора.
Так больше и не пришлось побывать в своем городе. Военная фортуна, бывало, приближала к нему, потом отдаляла, а теперь и вовсе... Семья уже с год тому предусмотрительно отправлена в Швецию. Добраться бы и самому туда. И будь проклята война, фабрика и даже Россия — темная, злая, поднявшаяся штыками.
Трезво глядя на события, генерал давно понял, что дело проиграно, понял еще тогда, когда англичане оставили Архангельск, угнав несколько ледоколов.
Предвестие революции докатилось к генералу со словом «забастовка», и сейчас, на исходе пути в Россию, оно вновь настигло в пустынном, морозном и ночном океане. Цикл замкнулся. Покоя нет. От действительности не уйти.
— Кто знает, где находятся кочегары? — спросил генерал в темноту.
Темнота молчала. Никто не знал. Генерал поднялся и, наталкиваясь на стулья, на людей у двери, выбрался наружу.
Офицеры подчинялись не чувствам, а долгу, выгнавшему их на лед. Они вглядывались в людей, желая поскорее увидеть квадратного Захарова.
— Все на околке, — с облегчением говорит Рекстин.
— Хорошо, — перебил генерал. — А где могут быть наши офицеры?
Подошли к ближнему силуэту во множестве одежек, напоминающему пароходную трубу, вдруг сдвинувшуюся со своего места. Только Рекстин хотел спросить «кто такой?», как «труба» простуженным, но все же можно понять, женским голосом обрадованно закричала:
— Смена пришла! Наконец-то, господи, дошло до них. Кто смелый, бери эту железячку. Рук уже не чую. Хоть и долго вас ждали, а все ж пришли. Эй, мужики, смена пришла! — Лицо у женщины распухло от прилива крови и обморожения. Белеют только брови и ресницы, выдавая нездоровую черноту щек, особенно густую в окружающей жидкой темени. Платок закрывает лоб, из-под него влажно блестят глаза.
Несутся снеговые нити, сворачиваясь и распускаясь, падая на головы и спины, на лед и воду. В глубокой тишине, между глухими ударами ломов, слышен их шорох. Одинокий голос женщины примял эти звуки. Она испугалась. Попятилась от глыбы плотно стоящих молчаливых людей. Но ее озорной крик привлек внимание, сюда приближались со снежным скрипом какие-то фигуры в громоздких одеждах.
Высокий человек, с обвязанной платком головой уже говорил генералу:
— Мы живем в цивилизованном мире. Необходимо довести до сведения правительств. Нас не оставят. В конце концов о своих подданных обязаны позаботиться правительства.
Иностранца, видимо, представителя какой-то зарубежной фирмы, поддержал человек купеческой наружности:
— Нужно дать понять, мы в долгу не останемся. Каждый может раскошелиться, возместить расходы.
— Не о том, граждане, не о том, — выдвинулась высокая, полная фигура, опираясь на лом, как на трость, — больше здравого рассудка. Наше положение таково, что требует немедленно хирургического вмешательства. Или — или. Но при любом вмешательстве, при самой искусной операции, что главное? Сам больной должен энергично бороться за свою жизнь. Если этого не будет, летальный исход. Вы меня поняли, граждане?
Генерал со злостью подумал: «На вас бы Лисовского, господа болтуны! Он бы ответил». И тут же вспомнил, зачем пришел сюда.
— Трех офицеров не видели?
— Видели и не видели, — ответил пассажир. — Искали кочегаров, куда пошли, неизвестно.
Семеня по наледи, из темноты появился боцман. Генерал обрадовался. Сурово спросил:
— Почему отключили свет и отопление?
— Как почему? Все на околке, — попытался ускользнуть от прямого ответа боцман.
— Везде свет! — возмутился генерал.
— Я до этого дела не касаем, — замахал руками боцман. — Меня не спрашивайте. Команда решила, с нее спрос. Только скажу вам — еще полдня такой работы, и люди полягут, не поднимем.
— Веди к кочегарам! — приказал генерал. — Они подстрекают.
О пассажирах, занятых на околке, он тут же забыл. Сейчас не до них с их нелепыми предложениями, иносказательными сентенциями.
— А чего вести? — не хватило у боцмана голоса, и он, запинаясь, произнес: — Вон они. На самом... клятом месте.
— Вперед!
Боцман что-то недовольно забормотал, но, подталкиваемый в спину, пошел на участок, где кололи лед кочегары. Среди неуклюжих фигур легко носился снег, лепился к ним, забеливал их, соскальзывал с плеч, тонул в темноте.
Никто из работавших не остановился, не заинтересовался офицерами. Молча продолжали свое изнурительное дело. Удар — подъем, удар — подъем.
Ударяя, наваливались всем телом, падали вместе с ломом, но тут же повисали на руках, цепко обхватив тонкое железо.
Захарова здесь не было. Или его успели предупредить, или он где-то рядом.
— Брать всех подряд, выявлять главарей, — кто-то шепотом предлагает за генеральской спиной. — Подключили бы тепло, а там разберемся.
— Сначала найти Лисовского, — отвечает генерал с нескрываемой тревогой.
Поражало равнодушие работающих. Они не упрекали, не ругались. Они просто не замечали офицеров, не хотели снисходить к ним, занимающимся пустым, никому не нужным делом.
А Рекстин уже понял, что происходит. В открытую он не мог одобрить экипаж, но в душе ему доставляли удовольствие растерянность, суета и озабоченность офицеров, которые совсем недавно обошлись с ним так бесцеремонно. Пусть попляшут!
У Рекстина другие, особые заботы. Скоро месяц, как «Соловей Будимирович» вышел из порта. 15 февраля его пронесло через Карские ворота Новой Земли в Карское море, самое холодное, самое страшное. И Рекстин, окончательно падая духом, вновь затребовал: «Скорее ледокол! Погибаем!» Этому призыву вняли. Вчера пришло сообщение: «К вам вышла «Канада».
Почему «Канада», а не «Козьма Минин»? Сможет «Канада» пробиться? Она намного слабее «Минина», а он в Архангельске.
Каждую минуту, каждую секунду мысли Рекстина об угрозе нового сжатия льдов... Он все время прислушивается, все время напряжен, что его ждет: спасение или гибель?
А разговоры вокруг генерала столь ничтожны, что он не может и не хочет тратить на них ни время, ни душевные силы.
— У меня время переговоров с Архангельском, — повторяет Рекстин.
А генерал, проводив Рекстина взглядом, решил, что тот просто нашел благовидный предлог, чтобы оставить его с офицерами.
Лисовский, час назад выбравшись из салона, в темноте пошел вниз через какие-то переходы и трапы. Он знал, что кочегары где-то там, и надеялся их найти без посторонней помощи. Следовавшие за ним офицеры были уверены, что он знает, куда их ведет. Но Лисовский скоро запутался. Включили фонарик — свет по-воровски зашарил по стенам, выхватывая из темноты ведра, банки, тряпье, пока не уперся в скорчившуюся в углу фигуру человека. Ослепленный, он испуганно моргал, размазывая по худощавому, скуластому лицу с узенькими щелочками глаз слезы.
— Кто такой?
Человек в ответ залопотал на гортанном языке, растягивая звуки и покорно кланяясь.
— Китаец?
— Моя да, моя да, — наконец разобрал Лисовский.
— Выходи на свет. Почему прячешься?
— Хоросо, господина. Зао Харка дерется. Тьфу человек!
Лисовский вздрогнул, сразу поняв, что наконец-то у цели.
— Захаров? Кочегар?
Китаец опасливо посмотрел по сторонам.
— Она, она. Сибко дерется.
— Где он, можешь показать? — стремительно спросил Лисовский и замер, сообразив, что нашел союзника, который ненавидит Захарова так же сильно, как и он, но только боится его.
— Можешь. Ой, сибко тиха. Узнала, вы исите, спряталась.
Китаец, осторожно ступая, пошел в глубь коридора, там был еще трап вниз. Бесшумно соскользнув по нему, замахал руками.
Офицеры оказались у самого днища парохода. Откуда-то тянуло запахом плесневелой воды, она хлюпала под решеткой настила. Остановились перед овальной железной дверью. Китаец взялся за грязную, в пятнах ржавчины ручку.