Страница 32 из 122
— Здеся. Занавеска. Зао Харка спрятался, спит.
— Вперед! — толкнул его Лисовский.
— Ой боюси! — отшатнулся китаец, а когда Лисовский толкнул вторично, уперся обеими руками в дверь, все громче и громче вскрикивая: — Убила! Убила меня!
Лисовский отшвырнул китайца, чтобы не встревожил криками Захарова, и, повернув ручку, резко распахнул дверь. Луч фонарика уперся в брезент, перегораживающий помещение...
Только быстрые и решительные действия ошеломят Захарова — он и пикнуть не успеет!.. Лисовский с офицерами бросился к брезенту, рывком сорвал его... Кладовка с пустыми деревянными стеллажами!
Оглянулся: что это значит? Где Захаров?
Овальная железная дверь закрывалась медленно и тихо, как будто виделась во сне. Скрежетнули наружные запоры.
В могильной тишине застучали капли воды.
Вначале Захаров думал чуток подержать Лисовского взаперти, чтобы тот остыл и успокоился, но тут пришло сообщение, что на поиски отправились генерал и все офицеры.
Как мог надеяться, что Лисовского оставят на произвол судьбы? Конечно же, они должны были его искать, они и ищут. По дороге захватили с собой капитана, боцмана...
Скандал разрастался, принимал угрожающие размеры — и Захаров растерялся. Как быть? Дерзкая выходка с пленением офицеров во главе с Лисовским уже казалась покушением на их жизнь!
— Попался, голубь, — зловеще прозвучало над головой.
Он попытался сбросить чужие, жесткие пальцы, но ему уже вывернули руки за спину, а твердый кулак ткнул в губы.
Сопротивляться бесполезно. Захаров покорился. Но когда его втолкнули в кубрик кочегаров, где у стола, широко расставив ноги, сидел генерал, он выпрямился, поправил на себе шапку и полушубок, с упреком сказал:
— А я шел сам, — слизнул соленую кровь, вытер подбородок. — Шалите, офицеры. Нехорошо.
Привычный кубрик, с бельмами снега на иллюминаторах, пропахший спецовками, с деревянными сундучками под койками, в котором всегда было с кем откровенно поговорить, полежать, распрямив натруженные руки и ноги, милый сердцу кубрик сейчас непримиримо враждебен. Койки на месте, видны сундучки и одежда на гвоздях, но вокруг хмурые лица, тяжелое дыхание и какие-то необычные запахи.
Генерал, набычившись, смотрит налитыми ненавистью глазами. Не отвечая, глухим от еле сдерживаемого гнева голосом, раздельно, чуть ли не по слогам спрашивает:
— Где наши люди?
Офицеры рядом с ним подались вперед. Они в подбитых ватой шинелях и в башлыках, похожие друг на друга, спаянные недоброй силой и беспощадностью. Не для них здешняя бедная обстановка, двухъярусные койки, теснота. Сразу видно — злые намерения загнали их в кубрик, чтобы разрушить здешний незащищенный, простой мир. Захарову понятна их враждебность. Он перед ними одинок и беззащитен. Но осилил себя, независимо выставил ногу:
— Живы-здоровы ваши люди, к ним и пальцем не притронулись.
Генеральское лицо посветлело:
— Где они?
— Да живы, — пожал плечами Захаров. — Подальше спрячьте свои револьверы, размахались больно. Закрыли их в одном месте, пускай остынут.
— Немедленно! — выкрикнул генерал и поднялся.
— Извольте не кричать, — овладевая собой, посуровевшим голосом отвечает Захаров. — Криком стену не пробьете. Не в плен меня взяли, я для переговоров от всей команды пришел. Будут переговоры? Или только один крик? — С великим трудом удерживался, чтобы в ответ и самому не закричать.
Злость и раздражение заразны. Они или ломают человека, или вызывают ответные злость и раздражение. Захаров не хотел ни того ни другого. Ему нужна середина: разумное спокойствие. В это русло и надеялся перевести разговор.
Захаров не был профессиональным революционером, политиком. Он искал путь к Правде и Справедливости, исконной мечте каждого трудового человека. Он шел к ним на ощупь. У него была житейская хватка, которая передается из поколения в поколение, от отца к сыну и которая воспитывается в борьбе с невзгодами, ее зачастую зовут народной мудростью.
Революция всколыхнула дремавшие в Захарове силы, заставила его по-иному взглянуть на окружающий мир, придала ему смелости. И он пришел к большевикам. И та Правда и Справедливость, которые понял и принял сердцем, за которые боролся на пароходе, поставили его во главе матросов. Он не заметил, как это произошло. Понимание обстановки и природный здравый смысл, от этого решительности больше, чем у других, — и он впереди.
Осознавая, что действует не сам по себе, а от имени команды, чувствуя всю меру ответственности, он вел себя с достоинством.
— Так будет разговор? — уставился взором поверх генерала, чтобы не видеть его лица, наливающегося краснотой.
Рванулось несколько офицеров, — не повернул в их сторону головы. Не дрогнул. Побеги — злая собака будет рвать, стой — порычит и отступит.
— Расстреляю! — шепотом обещает генерал. — Здесь, на месте.
— Жестокосердечный вы народ, — сожалеет, но не пугается Захаров, — А дальше?
— Не твоя забота.
— И ваших побьют. А все из-за чего? Себя не желаете спасать, заботу на других перекинули. Пароходная жизнь такого не терпит.
Уловив в словах Захарова необычную твердость и убежденность, генерал опешил:
— Разве так приглашают на помощь? — мягко заговорил он. — Вы ворвались, кричали. — И с нажимом, оправдываясь: — Вы оскорбляли нас! А мы и сами собирались выходить.
Захаров сразу понял, что генерал вступает в его русло.
— Не так пригласили? Облыжное обвинение! Народу невмоготу — и пришли за вами!
Генерал стиснул губы, но его растерянный взгляд выдавал душевное смятение. Захаров заметил это.
— Не за-ради команды, а за-ради себя, сограждане, выходите на подмогу. Любим мы друг друга или ненавидим, нравимся или нет, а пароход у нас один, никуда не денешься. Нужно жить. — Разбитая губа у Захарова распухла, и он шепелявил. — Молитесь своему богу, только будьте добры на околку парохода. Порядок жизни устанавливаем сообща. А начнем спорить, кому управлять, начнем воевать, сами смекаете — погибнем и мы и вы.
Некоторое время генерал молчал. После того как он побивал снаружи, увидел, как там работают, и услышал, о чем говорят, он понимал правоту Захарова и то, как давеча в салоне, в тепле и уюте, амбиция затуманила ему глаза.
Молчали и офицеры. Слышно было только завывание ветра за бортом — то оно опускалось до басовых нот, то взлетало резким визгом, словно на качелях. И каждый невольно поеживался от озноба.
Генерал в раздумье произнес:
— В чем-то, кочегар, верны ваши слова.
— Народ вы образованный, так и думал — поймете.
— До Мурманска бы только добраться... — простонал один из офицеров с тоской. Но, встретив построжавший генеральский взгляд, тут же и умолк.
— Интересно было с вами познакомиться. — Не заметил генерал, как перешел с Захаровым на «вы». — Лед долбить будем. Если в этом наше спасение — извольте. Мы никогда не отказывались. А теперь: где наши офицеры?
— Здесь, рядом. В конце коридора трап вниз, а там кладовушка за железной дверью.
— Вы уж будьте настолько любезны, почтеннейший кочегар, — генерал спохватился, что слишком легко поддался Захарову и офицеры могут за это осудить, вот и показывает: нет, не поддался, а только играет с ним, — проводите туда.
Захаров ничего не хотел замечать. Он ликовал — добился главного! Что ему уколы по самолюбию ради спасения парохода и людей!
— Пошли, открою.
Генерал посмотрел на офицеров, сидевших напротив, и двое поднялись. Захаров — к двери, они след в след за ним.
У трапа вниз Захаров замедлил шаг. Десять ступенек... Они всегда будили память. Десять, как в подвале, где сапожничал отец... Десять ступенек. Вот и овальная железная дверь. Сбросить задвижку, и узники на свободе.
— Капитан Лисовский, вы здесь?
Из темноты с револьвером в руке медленно выходит Лисовский. Глаза воспалены, пальцы в крови, дрожат. Отрешенным, безумным взглядом он смотрит на офицеров, словно силится и не может понять, кто перед ним.