Страница 30 из 122
— Не понять... — изумился Захаров. — Играете, граждане? Не устали?
Офицеры как по команде поднялись, лишь генерал остался на месте, навалившись грудью в распахнутом мундире на край стола, разглядывая Захарова и людей, стоявших за ним.
Между двумя группами сразу пролегла невидимая, но непреодолимая полоса, как между рядами окопов.
— В чем дело? — не зло, а скорее удивленно спросил генерал.
— Дело, значит, вот в чем. Надо и вам браться за ломы-лопаты. Мы уже выдохлись. Спасение — дело общее. Терпежу нет на морозе, на ветру... Измотался народ, обморозился. Давайте, граждане, шинелишки на плечи и — на палубу! Вот и весь наш разговор.
Вскочив с дивана, Лисовский удивленно рассматривал Захарова. Тот ли это забитый, дурноватый матрос, который оправдывался в комендатуре? Тот ли, который приниженно приглашал к тетке? Вглядываясь в него, Лисовский теперь по-иному понимал, кто перед ним. Не от глупости в широком лице неподвижность, а от непреклонности. Несуетлив кочегар, нешумен. И это привлекает к нему матросов, как к надежному маяку в море.
Другой человек! И Лисовского пронизывает догадка: «Вожак!» Таких, как этот, поклялся уничтожать, с ними боролся не на жизнь — на смерть. Перед глазами вспыхнуло пламя. Лицо обдало горячим воздухом, — как в ту далекую, но не забытую ночь...
После лечения в госпитале он возвращался домой, в свое поместье. И, подъезжая к нему, представлял удивление и восторг домочадцев. Случилось иное. Еще издали, за голыми безлистыми деревьями, увидел возле дома необычную суету, множество людей. В двери вытаскивали столы, стулья, зеркала. «Переезд?» Лишь успел подумать, как в распахнутые окна вылетели мягкие вещи. Мелькнули бородатые лица мужиков.
— Гони! — крикнул возчику, а сам выхватил револьвер и выстрелил.
С этим бы криком в обратную сторону. А он — к крыльцу. Никто не испугался. Мужики, так же торопливо, как до этого разоряли господский дом, схватили Лисовского, связали и бросили в хлев на навоз.
Он кричал:
— Грабители! Бандиты!
— Нишкни! — приказали ему. — Будешь орать, кольев отведаешь.
С тем и ушли. Торопились. А он, лежа в хлеву, слышал, как сквозь сон, голоса, звон стекла, топот и треск. Ночью вспыхнул огонь. Красные мошки над ним улетали в темень и таяли. В хлев ударило жаром, затрещали стены и крыша... И он понял, что обречен, что о нем забыли или специально оставили здесь. Задергался, засучил ногами. Веревки были гнилые, или в спешке не затянули на них узлы, но он освободился. Бросился к реке, переплыл ее и, стоя на том берегу, долго смотрел на огонь, ощущая на лице его горячее дыхание. Затем пошел к станции, придумывая страшную, самую лютую кару деревенским мужикам.
Злость и ненависть, накопившиеся за ту огненную ночь, не растратил в последующие годы, так они и жили в нем, то притухая, то вспыхивая тем огромным, горячим костром, с красными мошками под самое небо...
— Ха-ам, пошел вон!
— Но-но, потише. — Иван Сергунчиков медленно поднимает лом с затупившимся об лед острием. — Разметем всех, щепок не соберете, морды ледящие.
А Захаров смотрел на белого, исступленного от ненависти Лисовского, дрожащими пальцами вырывающего из кобуры револьвер.
— Капитан, не шути, — произнес тихо, но с угрозой. — Как бы худо не было.
— Господа... — Одного генеральского слова было достаточно, чтобы Лисовского крепко взяли за руки.
Он не сопротивлялся, лишь из узкого рта со свистом и шипением вырвалось:
— Ненавижу! Ненавижу!
Захаров не спускал с него глаз:
— И я не влюблен. Какая может быть любовь? Да мы на одном пароходе, в одной беде, а тут хоть люби, хоть ненавидь, а интерес общий. И давайте без любви, а пароход спасать.
— Гнать их! Хамы! Ввалились... Как разговаривают, оскорбляют! — поддержали Лисовского.
Неужели такая пропасть, такая ненависть разделяет этих людей, что и перед смертельной опасностью они готовы вцепиться в горло друг другу?
— Эвон какие срамники! — сорвался Сергунчиков, взмахнув над головой ломом. — Сокрушу! Только пошебаршись! Раздулись тут, как борова!
— Стой! — закричал Захаров, бросился на товарища, схватил в охапку. — Брось!
Их накрыл выстрел, глухой и тяжелый в небольшом помещении, забитом людьми. Сергунчиков растерянно вскрикнул, и лом, тюкнув в палубу, грохнулся на ковер.
— Что делаете? Что делаете? — удивленно повторял Захаров, увидев в руках офицеров револьверы.
Толпа за его спиною сразу качнулась к выходу, зазвенели, посыпались стекла, затрещала дверь... Перед ощетинившейся черными дулами группой озлобленных и сплоченных этим озлоблением людей остались Захаров и Сергунчиков.
— Отставить! — крикнул генерал, как на плацу. И к Захарову с укоризной: — Кто же так обращается за помощью?
Захаров все держал Сергунчикова, ему казалось, лишь отпустит, тот упадет замертво.
— Куда тебя? Куда? Сильно? Кровь идет?
— В плечо, — словно не о себе, отрешенно отвечал Сергунчиков, но лицо было искривлено болью. — Ну, офицерье... — Он дышал отрывисто, неглубоко. В расстегнутом вороте теплой кацавейки под пальто виднелась косоворотка с белыми пуговичками и худая, жилистая шея с острым, двигающимся кадыком — казалось, раненый что-то глотает и глотает...
А у Захарова ноздри раздуваются, глаза мечут.
— За все ответите!
V
Море несло их все дальше и дальше на северо-восток. С каждым часом положение парохода ухудшалось. И что может быть горше, чем понимание ужаса происходящего и полной своей беспомощности? Что может быть горше, когда в таких обстоятельствах пароход объят невидимым пламенем ненависти, когда команда отказывается выполнять свой долг?
На миг перед генеральским взором предстал заводской двор собственной ткацкой фабрики, толпа рабочих без шапок, лица, полные почтения. Что же потом произошло с этим покорным и в таком состоянии милом генеральскому сердцу народом?
Так и сейчас. В дела команды не вмешивались, никого не трогали. Были простыми пассажирами. Собирались со временем выйти на околку льда. Вдруг — бунт! Открытая война.
Генерал Звегинцев устал от нервного напряжения войны. Он хотел уйти от нее и не мог, обстоятельства были сильнее его желаний. Команда неожиданно лишила его людей, света и тепла. Кто толкнул ее на преступные действия? Кто подсказал такой ход, кто додумался? Им бы оружие, тогда ворвались бы сюда и всех перестреляли. Ломами уже размахивали!
Закон войны: или ты врага, или он тебя — третьего не дано. Тут уж ничего не поделаешь. Бог свидетель, генерал не хотел ссоры. Не удалось — пусть пеняют на себя.
И начинать нужно с зачинщика, с того кочегара, который последним ушел отсюда. От таких, как он, все беды, такие и толкают русский народ на братоубийство.
Так думал генерал Звегинцев, искренне уверенный в своей правоте и в неправоте команды парохода.
— Господа, по всей видимости, экипаж отказался выполнять свой долг. Считаю необходимым навести порядок! — И великодушно признался: — Капитан Лисовский, кажется, вы были правы. Зачинщика арестовать! Приказываю: взять двух человек — и действуйте!
— Есть арестовать кочегара! — обрадованно воскликнул Лисовский.
Кто-то включил фонарик, в его неровном свете было видно, как торопливо одеваются офицеры. Фонарик погас, и слышалось в темноте:
— За мной, за мной. Не торопитесь.
Хлопнула дверь, и стихло.
— Иллюминатор закрыли? — спросил генерал.
— Обмерз.
— То-то дует. Неужели ничего нельзя сделать? Остатки тепла вынесет. Ножом попробуйте.
Возле иллюминатора завозились, сильнее пахнуло холодом.
Наконец радостный возглас:
— Готово!
Генерал сбросил с плеч шинель, надел ее в рукава. «Скоро там Лисовский?» И вдруг пожалел, что не предупредил: «Оружие только в крайнем случае». Горячий он, хотя особого значения это уже не имело.
— Пельменей бы в бульоне, а?
— Повара, поди, забастовали со всеми.