На тихой Сороти

Дельную мысль высказала Катя Соловьева. А не подался ли Ленька на Кузбасс, вслед за нашими комсомольцами? Целый отряд добровольцев — двадцать человек из района уехали перестраивать угольный бассейн. А командиром Михаил Михайлович, секретарь молодежный. На два года уехали.

Что ж? Могло быть и так. Леньке уже почти пятнадцать лет.- Не очень-то ему интересно сидеть в пятом классе. Мог и махнуть на Кузбасс. Но как же он доберется в своей одежонке? Ведь замерзнет где-нибудь на поездном буфере...

Катя дала Михаилу Михайловичу телеграмму по оставленному им адресу. Шли дни, но ответа почему-то не было. Может быть, наших комсомольцев перебросили на какую-нибудь другую стройку и Михаил Михайлович не получил телеграммы?..

Мысль навестить Захариху не очень-то пришлась по душе моим друзьям. Люська сморщила нос:

— А ну ее в болото!

Динка тоже состроила недовольную гримасу. Но меня поддержали Надя и Вовка Баранов.

Вдруг Захариха что-либо знает о Леньке? Может быть, он ей написал?

К Захарихе, чтобы наверняка застать ее дома, мы отправились в девять вечера. В подслеповатых оконцах ее развалюшки не было света, и мы было решили, что хозяйки нет дома. Но Люська, проваливаясь по пояс в сугроб, пробралась к самому окну и, прислушавшись, решительно махнула рукой:

— Дома!

Все пятеро мы поднялись на скрипучее крыльцо и тоже прислушались. В доме громко спорили два голоса: женский и мужской. Захариха с кем-то ссорилась.

Дверь в сенцы была изнутри на запоре. Вовка Баранов постучался. Голоса сразу смолкли. Захариха не спешила открывать. Постучалась я. Потом очень громко Люська. И только тогда послышались тяжелые шаги и Захарихин голос:

— Ну чего, чего ошалеваете? Чего ломитесь, оглашенные?

Заскрипел засов. Увидев нас, Захариха осклабилась:

— Детушки? А я думала, ктой-то это так грохает.

Ну, проходите, коли, в избу.

В избе никого не было. Захарихин собеседник исчез. Но все свидетельствовало о том, что он только что здесь был. На столе, на обшарпанной клеенке, стояли два граненых стакана, две миски с недоеденной кашей. Лежали две ложки и два надкушенных огурца. Под столом пряталась недопитая бутылка. На табуретке были брошены . мужские шерстяные рукавицы.

Грязно живет просвирня. Пол как в керосиновой лавке. По закопченным стенам снуют тараканы. За серой ситцевой занавеской — деревянная кровать с тряпьем вместо постели. От немытой квашни разит прокисшим тестом — хоть нос затыкай. Окна изнутри для чего-то плотно занавешены домоткаными половиками.

— Дует горазд. Тепло сберегаю. Кто ж мне, бедной сироте, дров-то припасет. На своем горбу волочу из лесу...

О пропавшем сыне Захариха ничего не знала. ' Ушел будто бы в школу и не вернулся. Вторую неделю в бегах, а где — ищи ветра в поле.

— И ничего накануне не говорил? — спросила я. —

Не намекал?

— Ни словечушка. Как будто и не матерь я ему, прохвосту постылому.

Захариха сложила сильные руки на заскорузлом переднике. Моргала тяжелыми веками, всхлипывала без слез. И мне не было ее жаль.

Надя спросила:

- А не к родственникам он уехал?

Какие родственники? — возразила Захариха. — Нет у меня никого. Одна на свете, как перст. Деньги, змей, уволок. Тридцатку...

Наплевать на вашу тридцатку!—ляпнула Люська.

Захариха рассердилась:

— Ясное дело, тебе наплевать. Твой тятька каждый месяц жалованье огребает, а мои доходы какие? Почитай что мирским подаянием живу. Может, я эту копейку кровью сколотила. Ишь ты — «наплевать»!

— Надо Леньку искать,— сказал Вовка Баранов, предварительно пнув Люську под ребра.

—: Ищи,— недобро усмехнулась Захариха. — Найдешь — спасибо скажу. Я ему ребра-то сковородником пересчитаю! Бес не нашего болота! Анчихристово отродье-Динка распахнула дверь:

Пошли, ребята! Нечего нам тут делать.

На улице Люська сказала:

Подождите меня.

Она опять пробралась к окну. Слушала. Долго мы ждали ее у калитки.

Отряхивая варежками с валенок снег, Люська сказала:

Он опять там!

Кто? — не поняла Надя.

Кто, кто! Тот, которого Захариха спрятала.

Да, ребята, а зачем бы ей гостя прятать?

— А если это дролечка? Неудобно ж.

Тю, балда! У Захарихи — дролечка!

Так кто ж это?

Бандит какой-нибудь.

Вот ты и есть балда. Будут тут прятаться бандиты!

Тише!—прикрикнул Вовка Баранов. — Раскаркались на всю улицу. Это дело серьезное. А где ж все-таки он прятался?

На печке,— сказала я.

Шиш,— возразила Люська. — Я нарочно так встала, чтоб видно было. На печке пусто.

Тогда, в подполье. Где ж еще?

А зачем?

В том-то и дело: зачем? — Вовка почесал в затылке.— Давайте заявим в милицию, что Захариха кого-то прячет.

А ты видел? Чем докажешь?

Так ведь все ж слышали!

Мало слышать, надо видеть.

Чижов тебе заявит! Нет уж. Я к Чижову ни ногой,— испугалась Надя.

Никому не хотелось идти в милицию. Даже храбрячка Люська не изъявила такого желания.

— Давайте покараулим маленько,— предложил Вовка, кивнув на притихшую под заснеженной крышей Захарихину развалюшку. — Может быть, он выйдет

Динка отказалась сразу?

Я в ботах. ноги озябнут.

Иди домой,— согласился Вовка. — А мы посторожим. Так?

Мы согласились не очень-то охотно, ведь неизвестный мог не выйти от Захарихи до утра. К тому же было уже поздно, как бы не влетело от домашних.. Но спорить с Вовкой не хотелось. Мы безоговорочно признавали его авторитет в нашей компании. Вовка был рассудительный мальчишка. В классе он подчинялся мне, как старосте, на улице — я ему. Так мы, не сговариваясь, добровольно разделяли власть.

Позицию для наблюдения Вовка выбрал удобную: напротив Захарихиного домишка, в палисаднике дьякона Кузьмы Ивановича. Дьякон со своею дьячихою ложился спать рано, собаки они не держали, поэтому мы не стали перелезать через тын, а безо всякой опаски прошли через маленькую калитку и схоронились за заснеженными елочками, растущими вплотную к хворостяному тыну.

Стояли, как нам показалось, долго, потому что по приказу Вовки не переговаривались, как бойцы в секрете. Наконец Люська не выдержала, заворчала вполголоса:

— Он давно уже дрыхнет на теплой печке, а мы, дураки, мерзнем...

Не успел Вовка на нее шикнуть — звякнула щеколда на Захарихином крыльце. Дверь медленно отворилась, на крыльце появился мужчина очень высокого роста. Здоровенный. Мы замерли. Я напрягла зрение до предела, боясь пропустить хоть одно движение незнакомца.

Он не спеша спустился по звонким от мороза ступенькам, осторожно прикрыв за собою скрипучую калитку, вышел на дорогу и остановился как раз напротив нашей засады, всего в нескольких шагах. Негромко выругался:

— Погоди, тварюга!..

Потом, оглядевшись по сторонам, начал закуривать. Чиркнула о коробок спичка и трепетным огоньком осветила кончик большого прямого носа и давно не бритый, почти квадратный подбородок.

Надя ойкнула. Вовка вовремя зажал ей рот. Незнакомец насторожился. Прислушивался долго, вертя головой во все стороны. Мы замерли.

Три раза мигнул огонек папиросы, хрустко заскрипел снег под тяжелыми шагами. И Захарихин гость вдруг исчез, как сквозь землю провалился.

Несколько минут мы молчали. Потом Надя сказала громким шепотом:

Это Пашка Суханин!..

Ври больше!—усомнился Вовка.

Надя сказала уже громко:

Я ж тебе не Люська, чтоб врать. Что- я, Пашку не знаю? Когда их раскулачивали, он просил у моихтетей что-то спрятать. Они отказались. Так он нам всю посуду перебил. Тети не жаловались. Побоялись...

Вот это клюква!—присвистнул Вовка. — Значит, он, паразит, сбежал из Сибири... А ну, айда к Анне Тимофеевне! Посоветуемся.

Я одна пойду,— возразила я. — Зачем нам всем так поздно беспокоить учительницу! Вы идите домой, а завтра я вам все расскажу.

На том и порешили.

За последнее время Анна Тимофеевна сильно сдала. То ли очень устала, то ли что-то переживала, но изменилась она на глазах. Как-то вдруг сразу постарела — осунулась, у висков тоненькой паутинкой расползлись морщинки, глаза стали грустными. На уроках она теперь не шутила и улыбалась редко. Мне было очень жалко учительницу, не раз хотелось спросить, что с нею, но я так и не решилась. Может быть, человеку не до меня и не до моих расспросов. Даже если у нее какое-либо горе — чем я могу помочь? Ну чем?