На тихой Сороти

Весь класс высыпал в коридор. Захлопали двери. У вешалки образовалась куча мала. Одноногий инвалид-гардеробщик стучал костылем об пол и сердито ругался, но его не слушали, срывая одежонку с крючьев.

Маленький самолет, урча, кружил над поселком, едва не задевая лыжами печные трубы. Вверх, вниз, круг, еще круг: летчик либо не мог разглядеть посадочной площадки, либо не решался сесть,

А на краю футбольного поля большой буквой «Т» горели бездымные костры, ветер пригоршнями расшвыривал искры.

У волейбольного столба рвался с привязи нетерпеливый Мальчик, запряженный в исполкомовские выездные сани,— выламывался в оглоблях, пытаясь скинуть с бархатней спины серую попону. Наверное, путался гула мотора. Его успокаивал дед Козлов, вырядившийся в овчинный тулуп до самых пят.

Комсомольцы из «Красного швейника» и старшеклассники, вооруженные деревянными лопатами, оцепили дорогу со стороны Тимофеевой горки и никого не пропускали на самодельный аэродром. Мальчишки полезли в обход по снежной целине, через кладбище.

На Тимофееву горку собралась не только вся наша школа,— поглазеть на самолет вблизи сбежался и стар и млад. Зрители кричали, свистели и махали шапками. Но летчик, наверное, не видел и все кружил над заснеженными притихшими холмами, оставляя позади самолета сизоватый кудрявый след отработанного газа.

— Эй, ми-лай, са-дись! — глядя в небо, разорялся монастырский сторож Ефремыч. — Пошто кобенишься? Эй, слу-хай, сю-ды!

Самолет замер — повис над футбольным полем, потом вдруг резко нырнул головой вниз и пошел на посадку. Взметнулся над полем белый фонтан и, рассыпаясь на снежные струи, медленно стал оседать. Зрители прорвали комсомольский заслон и плотной толпой окружили маленькую полузасыпанную снежной пылью машину. Из передней, кабины ловко выбрался молодой летчик, в очках-консервах и мохнатых сапогах. Из второй комсомольцы бережно извлекли пассажира в тулупе, сшитом на великана. А когда сняли тулуп, профессор оказался аккуратным маленьким старичком с серебряной бородкой-лопаткой. Был он в старомодном пальто с рыжим воротником-шалью, в островерхой меховой шапочке и в белых, обшитых кожей валенках. Ученый церемонно поклонился толпе, зачем-то понюхал воздух и, приняв от летчика пузатый кожаный саквояжик, без промедления укатил в больницу на исполкомовских санях.

Самолет сразу же улетел к вящему неудовольствию мальчишек, мечтавших свести знакомство с летчиком. Но тому, видимо, было не до них. Ветер крепчал, капризная псковская погода могла измениться в любую минуту.

Операция прошла благополучно. Об этом мне и Стеше сказал секретарь райкома Соловьев. Федор Федотович зашел к нам домой прямо из больницы вместе с Анной Тимофеевной. В присутствии хмурого, всегда озабоченного Соловьева я становилась тише воды, ниже травы. Федор Федотович походил на военного в своей неизменной тужурке цвета хаки, брюках-галифе и русских сапогах из грубой кожи. Высокий, подтянутый, цепкоглазый, с плотно сжатыми губами, он почти никогда не улыбался и внешне был неприветлив. В районе побаивались первого секретаря, обыватели осторожно чесали языки: «Не подступишься! Кремень — не человек». На что Тоня не без ехидства возражала: «Сядьте на его место. Небось день и ночь будете зубоскалить да краковяк отплясывать...»

У моей мамы секретарь райкома берет толстенные книги из ее агробиблиотеки и добросовестно их конспектирует. Ругается в адрес ученых-мудрецов, возмущается обилием иностранных, не переведенных на русский язык слов, не все понимает, а не отступается. Упорный. Иногда они с матерью просиживали над книгами до глубокой ночи, спорили и даже ссорились.

Тоня спросонья бубнила себе под нос: «Все еще сидят, анчутки полуночные. Керосину не напастись...» Федор Федотович в этот раз был необычно весел. — Ну, ребята,— сказал он,— мама ваша будет жить! — Он мимоходом ущипнул Вадьку за тугую щеку.— Растешь, бутуз? — И дружески, подмигнул мне: — Как, Цицерониха, Первого мая будем выступать?

Вместе с нами и Анной Тимофеевной секретарь напился чаю со Стешиными ватрушками, жесткими, как подошвы.

— Ох, кутний зуб сломал о твою стряпню,— шутливо сказал он Стеше.

Уходя, секретарь сказал Анне Тимофеевне:

— Во всем полагаюсь на вас. Дровишки и все прочее, сами понимаете... — Он долго глядел на меня, не мигая, точно мысли мои изучал, потом усмехнулся: — Ничего. Перемелется — мука будет. А бандитов мы поймаем! Непременно поймаем. Довольно этим волкам рыскать по нашим лесам.

В кухню с шумом ворвалась сияющая рыжая Эмма. От порога закричала:

— Наум велел сказать! Наум велел... — Увидев секретаря, осеклась, да так и .не договорила, что наказывал передать нам ее муж —доктор.

Две недели после операции мама была между жизнью и смертью. От большой кровопотери часто теряла сознание, бредила. Больную держали на уколах, возле нее круглосуточно дежурила сестра. А бабушку ни уговорами, ни силой так и не смогли выдворить из палаты. Она почти не спала, но держалась как железная, и, по признанию самого Наума Исаича, лучшей сиделки и не требовалось.

Срочно нужно было сделать переливание крови — возместить кровопотерю. Потребовались доноры. Кровь дали Тоня и Петя-футболист. Предлагали Валентин-агроном и Ходя, но их кровь не подходила по группе. И у Кати-вожатой не взяли, потому что добровольных доноров оказалось гораздо больше, чем требовалось. В кабинет к Науму Исаичу стояла очередь комсомольцев. Моя бабушка плакала от благодарности. Дело пошло на поправку. Больная пришла в себя и попросила есть. Бабушка от радости упала в обморок, и ее на дежурстве сменила Тоня. Теперь они дежурили по очереди, а иногда оставляли мать на попечение Анны Тимофеевны или жены Федора Федотовича.

Бабка моя воспрянула духом. Отслужила благодарственный молебен за исцеление болящей и из-за этого поссорилась со мной.

Сразу после Нового года из поселка исчез Ленька Захаров. Сбежал, а в ящике своего школьного стола я обнаружила сапожную коробку, перевязанную бечевкой. На коробке — Ленькины каракули: «Это Васька. Мне его некуда деть. Потому как выпустить — околеет. Отдай его Вадьке. Он ручной. А трескает все, что ни дашь».

Делать нечего: в субботу взяла я полусонного ежика домой и, не желая объясняться с Тоней без соответствующей подготовки, потихоньку выпустила его в спальне под мамину кровать, положив туда большую картофелину и кусок хлеба.

Утром рано на ежа напоролась босой ногой Тоня. Как она закричала!

— Кто принес в дом эту противную колючку? Сейчас же выбросьте вон!

Проснулся Вадька, увидел ежика — заревел благим матом:

— Не надо вон! Там снег...

Бабушка сказала:

Пусть живет заместо кота. Вон сколько мышей под печкой развелось. Что он нас объест, что ли?

Не в том дело, что объест,— возразила Тоня. — На лешего мне лишняя грязь?

Ежи — они чистоплотные,— уговаривала бабка.. Но Тоня не сдавалась:

Нормальные ежи зимой спят, а этот...

Что тебе еж — медведь, что ли?

Пока спорили, ежик выбежал из-под кровати и, как кот, растянулся гармошкой посереди комнаты. И на брюшке у него оказались не колючки, а мягкая рыжеватая шерстка.

Васька, Васька, Васька! — позвала я и почесала карандашом ежиное брюшко.

Ой, Васька смеется! — взвизгнул Вадька. А ежик и в самом деле морщил черный курносый нос, точно улыбался.

Так и остался Васька-ежович в нашем доме полноправным жильцом. Днем спал под кроватью, ночью ходил по всей квартире: топ! топ! топ! Тоня, просыпаясь, ворчала: «Скотина, топает как слон!» Но терпела: ежик ловил мышей не хуже кота. Совсем затихли мыши под теплой печкой.

Иногда ежик и днем прогуливался. Нацепит на колючки обрывок газеты и ходит, как под зонтиком,— забавник!

Глядя на ежика, я часто думала о Леньке. Куда подевался? Куда подался в такой мороз в своем драном пальтишке и дырявых валенках-обносках?.. В поселке на этот счет говорили, что Ленька ушел в бепризорники, укатил зимовать в теплые края и что в таком случае из него вырастет махровый бандит. А зачем было Леньке убегать в беспризорники, если он и дома отлично беспризорничал? Мне не хотелось верить в Ленькино бандитское будущее. В его озорстве не было бессмысленной злобы и жестокости. Он никогда не нападал первым, не задирал малых и слабых, а если с кем и дрался, то на равных. Сады и огороды в поселке он опустошал не подряд, а с выбором: у попа, дьякона, сытых обывателей. Зато ни одно яблоко ни он, ни его адъютанты не сорвали в маленьком саду Надиных теток, у какой-нибудь вдовы или одинокой старушки. Однако эта благородная черта Ленькиного характера мало кем замечалась. Ленька ходил по поселку грязный, оборванный, голодный, дерзкий и независимый. К тому же он был постоянным второгодником и сыном Захарихи. Этого было более чем достаточно для стойкого определения Ленькиной репутации: хулиган, босяк, мазурик. Поэтому об исчезновении Леньки жалели немногие. Разве что его осиротевшие адъютанты, Анна Тимофеевна да я. Вот уж не думала не гадала, что буду так о Леньке тревожиться. Ведь пока он был здесь, я его почти не замечала, злилась, когда он мне мешал на уроках или брал без спросу мои тетради, оставляя на полях следы грязных пальцев. А теперь я сидела на своей «Камчатке» в полном одиночестве, и мне очень не хватало моего беспокойного соседа. Он мне даже во сне снился. Приснилось, что Леньку в лесу убили бандиты, которые ранили мою мать. А что, если это и в самом деле так?.. Ведь они на все способны. Своей тревогой я поделилась с друзьями. Меня подняли на смех. Первая, конечно, Люська: «Какой совслужащий или активист-селькор! Нужен он бандитам, как петуху тросточка». Остальные ее поддержали: «Зачем бы Леньке сейчас в лес идти? Что он там в снегу забыл?» «Так-таки и сидят бандиты в лесу на морозе. Держи карман шире...» Так где же он?!