На тихой Сороти

Там, на озере, в один ненастный вечер и отыскала меня взволнованная, заплаканная Стеша:

— Беги скорей в больницу! Мамка твой совсем, помирает...

У больничных ворот мне повстречался конный наряд милиции в черных полушубках, в полном боевом снаряжении.

— Застегни пальтуху, непутевая! — сердито крикнул мне Нижов, перегнувшись с седла. И тут же скомандовал своему отряду:

— Аллюр — три креста!

Опять кого-то ловить поехали...

К матери нас не пустили. Она была без сознания.

В теплых больничных сенях толпился народ. Бледная, не похожая на себя Тоня прижимала к себе притихшего Вадьку. Рядом хныкала Галька. Тихо плакали соседки— рыжая Эмма и Стеша. Привалившись к стене, сидел на корточках хмурый Ходя. На деревянном диване, запрокинув белое лицо, как неживая, лежала моя бабка. Над ней хлопотала молодая женщина в белом халате.

Дверь в приемный покой была распахнута настежь. На пороге спиной к входу стоял военком Перовский, в длинной кавалерийской шинели.

Секретарь райкома Федор Федотович громко ругался по телефону, вызывая Ленинград. Исполкомовский кучер дед Козлов кому-то невидимому рассказывал:

— Обрядился я с лошадями, сем-ка, думаю, цайку напьюсь. Вдруг слышу, Мальцик ржеть не своим голосом. И вот ржеть, и вот ржеть... Выскочил я с фонарем, а она, голубушка, и лежит поперек саней. Думал, кончилась. И как, ты скажи, не свалилась дорогой? Мальцик был весь в мыле, махом, поди, шел. Господи ты боже мой! Не жеребец это, а целовек. Кабы не ён, не вырваться б ей живой от супостатов. До скольких разов упреждал: «Настя Митревна, не изволь ездить без куцера!» Да куды!.. Ужасти какая настырная, неслухменная...

Через сени прошел, ни на кого не глядя, хмурый, озабоченный доктор Наум Исаич. Тоня метнулась к нему. Доктор, предупреждая вопрос, отрицательно затряс головой, да так, что белая шапочка-пирожок съехала на его большое красное ухо.

— Наум Исаич, дорогой... — Тоня умоляюще сложила руки.

Доктор рассердился. Нацелил на Тоню горбатый нос, растопырил рыжие усы, как ежовые колючки:

Я не бог. Марш отсюда все до единого! Посторонним здесь нечего делать. — Он прошел в приемный покой, не очень-то вежливо спихнув с порога военкома Перовского, и плотно закрыл за собою дверь.

Психует,— в томительной тишине негромко сказала рыжая Эмма. — Значит, дело плохо. Он всегда на людей кидается, когда трудный случай...

Не надо впадать в панику,— сказала незаметно появившаяся Анна Тимофеевна. — С теперешними достижениями медицины... — Она не успела до конца высказать мысль. Дико, пронзительно закричала очнувшаяся бабушка. Вадька испугался и громко заплакал. Сейчас же из приемного покоя бочком выкатился дед Козлов, выставив вперед бороду-лопату.

Гражданы, ступайте с богом. Тут ить не посиделки. Дело сурьезное. Из обреза... Господи ж ты боже мой! Как все равно по медведю... Профессора вытребовали из Ленинграду да следователя. На ероплане профессор прилетит завтра, надо быть...

Где же тут у нас аэроплан сядет? — усомнилась Эмма. — Кругом горы...

А молодежь-то для чего? — возразил дед. — За ночь утрамбуют снег на футбольном поле — садись как все равно на стол. Антонина, ты чего это так слютилась? Чай, выдюжит. Бабочка молодая. Бог даст оклемается.

Дед говорил торопливо, понизив голос и косясь на двери приемного покоя. Должно быть, получил задание выпроводить из больницы посторонних без лишних разговоров, но не удержался

Карие ласковые и необыкновенно молодые глаза старика уставились на Вадьку.

— Ты чего ж это так набычился, коток мой серенький? Голосить удумал? Брось! Не мужицкое это занятие. Пойдем-кось, душонок, ко мне в гости. Яецек пецоных да бабашек гороховых отведаешь. Фонарик засветим, лошадушек поить будем. А там жеребеночек Михрютка. Экий забавник. Ты, Антонина, не сумлевайся — в целости и сохранности мальца домой доставлю.

Тоня ничего не слышала и стояла, как каменная. А Вадька доверчиво взял деда за руку.

— Тоня, я похрял,— басом доложил он.

Тоня как не слышит — ноль внимания. И даже уличное словцо «похрял» ее не возмутило. Ни до чего ей сейчас.

Да и мне ни до чего. Даже такое чудо, как предстоящий прилет самолета, не вызывает в моей душе никаких переживаний. Если бы самолет опустился в поселке не по такому печальному случаю, тогда другое дело. А тут какая же радость, если мать при смерти. И все-таки интересно: так-таки и сядет на поселковом футбольном поле настоящий самолет?! Что-то не верится.

Все ушли из больницы, кроме бабушки и Тони. Анна Тимофеевна ночевала у нас.

Ночью меня мучили страшные сны. Безликие, безносые, волосатые черти гнались за мною по глубокому снегу и стреляли мне в спину страшными пулями — жаканами. Я кричала и просыпалась. Шаркая Тониными стоптанными шлепанцами, подходила Анна Тимофеевна и клала мне на лоб прохладную ладонь. Советовала повернуться на правый бок. Она, кажется, так всю ночь и не ложилась. Из соседней комнаты через неплотно закрытую дверь брезжил слабый свет маленькой керосиновой лампы и тянуло папиросным дымком. Вот те раз — а я и не знала, что Анна Тимофеевна курит.

Я не слышала, когда ушла Анна Тимофеевна. Разбудила меня Стеша. Гешка-толстяк сладко посапывал на Тониной постели.

Стеша сказала:

— Я тебе хлеба с маслом с собой приготовил, Чай не ставил, не знаю, где у Тоньки сахар. А у меня нету. Не умрешь и без чаю, а к обеду что-нибудь сварю.

— Маме лучше?

Стеша не ответила, как и не слышала. Уже в школе я от Анны Тимофеевны узнала, что ночью мама пришла в себя и опять впала в тяжелое забытье. Бандиты прострелили ей легкое, пуля там где-то застряла. Раненая захлебывалась кровью. Вторая пуля раздробила ключицу и вышла в лопатку. Наум Исаич не решился на операцию, ведь он не хирург, а молодой хирург Киселев тоже не решился, не веря в благополучный исход. Надежда была только на ленинградского профессора.

Обычно зимой первые два урока в школе были устными, потому что при свете керосиновых ламп в классе было полутемно. Но на сей раз с самого утра Анна Тимофеевна засадила класс за самостоятельную работу по русскому. Горели сразу три лампы: две по стенам, третья — на учительском столе, и все равно света было недостаточно, в особенности на «Камчатке». Но никто не жаловался — в классе было необычно тихо.

Анна Тимофеевна, погруженная в невеселые думы, крупными шагами ходила от двери к окну и обратно.

Мои одноклассники старательно скрипели перьями, украдкой поглядывая на меня. А у меня работа не клеилась. Сделала сразу три ошибки: написала «ровестник», «лесница» и в слове «коридор» поставила лишнюю букву «р». Испортила новую тетрадь. Стирать нельзя. Вот и влепит Анна Тимофеевна «неуд». Получу первый «неуд» в своей жизни. Ну и пусть. «Неуд» можно исправить, а вот если мать не выживет... Как быть без нее?.. Тоня малограмотная, бабушка старенькая. А больше у нас никого нет... Да и кто же может заменить мать?.. А мне-то казалось, что я к ней равнодушна!.. Господи! Сделай так, чтобы она поправилась! Какой «господь»? Ведь я безбожница!

Как медленно светает! — тоскливо уронила Анна Тимофеевна, остановившись у окна, и я вздрогнула: прилетит или нет?.. В конце урока учительница подула на замерзшее стекло и озабоченно сказала:

Кажется, собирается метель... — Все ребята, как по команде, повернули головы в мою сторону.

На перемене я выбежала на крыльцо. Ветер посвистывал в школьном проулке, раскачивал старые тополя, гнал по земле сухую белую поземку. Но метели пока не было. Зато мороз давал себя знать. Продрогшая, я вернулась в хорошо натопленный класс.

Ребята завтракали. Надя угощала меня картофельными оладьями, Люська настойчиво предлагала половину яйца, а Динка совала в руки плоскую бутылку с молоком. Но есть мне не хотелось. Ленька Захаров сидел неподвижно, с непроницаемым лицом.

Анна Тимофеевна не ушла, как обычно, в учительскую — читала газету.

Вдруг за окнами послышался слабый рокот мотора.

— Аэроплан!—взвизгнула Люська Перовская.