Страница 23 из 35
Я отодвинулась подальше от важного начальника .милиции Чижова. От него так пахло цветочным одеколоном, что на меня напал чих. Я встала между военкомом Перовским и комсомольским секретарем Михаилом Михайловичем. Люськин отец улыбнулся, подмигнул мне карим выпуклым глазом: «Наш пострел везде поспел». А Михаил Михайлович положил руку на мое правое плечо: «Не дрейфь, братишка. Не волнуйся!» Я мельком подумала: «Не ляпнуть бы, как тогда у Надиных теток про воинствующих безбожников, на весь район опозоришься...» Но тут же успокоилась: речь была вызубрена накрепко.
Митинг начался выступлением секретаря райкома Федора Федотовича, и шел он так долго, что наиболее нетерпеливые демонстранты тут же, стоя, закусывали и пили принесенное с собой пиво. Я поискала глазами Леньку Захарова и, не найдя, догадалась: Ленька под трибуной, у Ходиного огромного барабана. А Ленькины адъютанты, как саранча, облепили тракторы. Шесть тракторов вышли на демонстрацию. И не какие-нибудь слабосильные «феденьки-фордзоны», а «СТЗ», с нового Сталинградского тракторного завода. Совсем недавно вступил в строй завод, и вот уже в районе шесть машин. Не шутка. Мои одноклассники смеются, весело машут мне флажками. Люська что-то кричит, сложив ладони рупором. Все равно не слышно. Пионерский галстук у Люськи повязан поверх пальто. Вот хвастунья: чтоб все видели, что она теперь пионерка.
А вот и Катя рядом с Анной Тимофеевной. Красный берет нашей вожатой по моде сдвинут на одно ухо. Ты гляди-ка: Виталий Викентьевич, с огромным красным бантом на груди, держит под руки Надиных теток. Барышни Прянишниковы не в черных шляпах, как всегда, а в зеленых, и тоже с красными бантами на бархатных жакетах. А их кавалер в новом пальто и в новой шляпе. Вот это — да!..
Здесь же и моя расфуфыренная бабка. Голубой атласный сарафан так и струится из-под черной плюшевой кофты. На голове ковровый праздничный полушалок. Бабка держит за руку Вадькуг а Вадька — свою подружку Эммочку. Рядом во все скулы сияет Стеша. В синих волосах красная лента.
После Федора Федотовича выступал Иван Иванович— председатель, потом моя мать, военком: Перовский, представители от колхозов, от больницы, от столовой, от электростанции и от районной пожарной команды...
Демонстранты бурно хлопали каждому оратору, кричали «ура», пели:
Заводы, вставайте!
На битву шагайте?
И гремел духовой оркестрг исполняя туш.
Я выпалила свою «речь» единым духом, не моргнув глазом.
Что тут поднялось! Кричали школьники, подбрасывая в воздух картузы и шапки, кричали взрослые. И хлопали, хлопали без конца, как в клубе на спектакле. Музыки совсем не было слышно. В правую щеку меня поцеловал военком Перовский, в левую — Федор Федотович и, как взрослой, пожал мне руку.
— Поздравляю! — сказала мать.
И было не понять, довольна она или нет. Зато моя бедная бабка сомлела от гордости. И ее отпаивали пивом какие-то веселые парни.
Дома Тоня хохотала до слез:
— Ну и солдат. В огне не сгорит и в воде не утонет.
А мать хмурилась?
— Не понимаю я Анну Тимофеевну. Что она с тобой носится? Вырастешь зазнайкой.
И бабка туда же:
— Ох, не возгордись, дитенок! Кому много от бога дано, с того много и спросится. Как в священном-то писании сказано: «Возлюби, ближнего своего, как самого себя, и воздастся тебе сторицею». А может, и не так сказано, а все ж смысл один...
Мне стало досадно: в такой день портят настроение! Я наскоро перекусила и ушла в школу на праздничный вечер.
Горбоносый, усатый, важный, хоть и небольшой ростом, полковник-золотопогонник наотмашь хлестал белой перчаткой по лицу молодого пленного - красноармейца, картавя, ругался по-иностранному и приказывал немедленно- расстрелять «этого оголтелого большевика».
В круглом, битком набитом зрителями зале клуба стояла напряженная тишина. В первом ряду хлюпала носом моя бабка. Спектакль пронял ее до слез.
Пьеса из времен гражданской войны, сочиненная местными комсомольцами под руководством Анны Тимофеевны, шла с огромным успехом. Школьников не пускали, но наша компания проникла на галерку благодаря тому, что на контроле на сей раз стоял Ходя, не занятый в спектакле.
К стенке мерзавца! — гремел полковник — библиотекарь Виталий Викентьевич. Парадный мундир Надиного покойного деда был явно велик артисту, эполеты свисали с плеч. Но играл он великолепно.
Не жалеть свинца на этого подлеца!
Да здравствует мировая революция! — выкрикнул бесстрашный красноармеец Петя-футболист.
Тишину то и дело взрывали неистовые аплодисменты. Зрители топали ногами, кричали:
— Браво, Петька!
— Так их!
— Крой буржуев!
Тоня сидела рядом с бабушкой и, кусая от волнения батистовый платочек, не спускала с Пети глаз.
А после спектакля случилось смешное и досадное происшествие. Виталий Викентьевич едва не оказался жертвой своего таланта. После спектакля, не снимая раззолоченного мундира, чтобы его не помять, артист, довольный собой, не спеша возвращался домой. Вдруг из «Шаги-раги» выскочили три полупьяных верзилы ы закричали: - — Вот он, гад рябый!
Вот он, который над красным бойцом измывался!
Бей! Круши!
От неминуемой расправы артиста спас сам начальник Милиции Чижов, который в этот поздний час случайно проезжал по Пушкинской улице. Перетрусившего Виталия Викентьевича он отправил домой под конвоем. На другой день весь поселок хохотал. Зато Виталия Викентьевича наградили Почетной грамотой и как ударника культурного фронта. Старый артист был а растроган до слез.
Так весело и смешно закончились у нас Октябрьские праздники.
Пришла зима. Снежная, вьюжная, морозная. От холода трещали липы на Святой горе. Замерзали на лету вороны. Но зато в редкие солнечные дни все было как при Пушкине.'
Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит;
Прозрачный лес один чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит...
В Михайловском — речка Сорать, в Пушкинских Горах — круглое озеро Таболенец. Грустили сады и палисадники в искрящемся на солнышке инее. Над заснеженными крышами прямо в небо поднимались сизые уютные дымки. В белом поселке стало тихо и как-то глухо, точно его вдруг упрятали под стеклянный прозрачный колпак.
Я собиралась в школу при свете керосиновой лампы. (Малосильная поселковая электростанция давала свет только вечером, с пяти до часу ночи.) И возвращалась я в темноте, потому что теперь каждый вечер хоть на часок забегала на озеро прямо из .школы. Тут было весело, но очень уж тесно. Вся школа на коньках. Не только младшие, но и старшеклассники. И даже совсем взрослые парни и девушки.
Два раза в неделю на берегу, у единственного электрического фонаря, духовой оркестр играл румбу, тустеп и «Дунайские волны», а молодежь танцевала на коньках под музыку, как летом на футбольном поле. Михаил Михайлович, комсомольский секретарь, танцевал с Катей Соловьевой, Васька Мальков— со своей сестренкой-шестиклассницей, А Петя-футболист— с Дусей из «Красного швейника». Дуся — деваха мощная, на две головы выше своего партнера. Озорная, смешливая — ей бы, как Стеше, только хохотать. А на берегу, спрятав косу под оранжевый полушубок, частенько стояла наша Тоня и глядела на Дусю с откровенной завистью. Но сама встать на коньки не решалась, не поддавалась на уговоры Пети, считая такое развлечение несолидным. Иногда рядом с Тоней молча стоял Валентин Кузнецов, уткнув нос в мягкий воротник бобрикового модного полу-пальто. Он тоже не катался и не танцевал под музыку, а свои тупорылые коньки «нурмис» подарил мне. У нас на пятерых оказалось две пары коньков, а специальных ботинок ни у кого не было. Но мы обходились и без них. Кургузые «снегурки» делили между собою Надя, Люська и Дина. А мы с Вовкой поочередно катались на «нурмисах», прикручивая их к валенкам веревками. В ожидании своей очереди на тех же валенках ловко скользили по гладкому льду с разбега. Ленька Захаров лихо гонял на одном деревянном коньке. Разогнавшись, дважды сбил с ног неповоротливую Надю.