На тихой Сороти

Анна Тимофеевна, жила при школе в маленькой комнате в одно окошко. Жилище учительницы мне нравилось своей опрятной простотой. Ничего лишнего. На беленых стенах небольшой портрет Ленина в черной простой рамке. Полки с книгами. На старом письменном столе гипсовый бюстик Пушкина, стопки тетрадей да голая серая ветка тополя в стакане с отбитым краем.

Над узкой койкой под голубым байковым одеялом— домотканый ковер из грубой разноцветной шерсти (подарок моей бабушки). Над ковром тусклая от времени маленькая фотография под стеклом: боевой командир в длинной шинели и наплечных ремнях вздыбил коня. Это фронтовой друг Анны Тимофеевны, командир кавалерийского эскадрона, погибший в Сальских степях. На ковре настоящая кавалерийская шашка в черных ножнах — память боевой юности моей учительницы. Один венский старый стул и одна табуретка. Вот и все. Анна Тимофеевна была по-домашнему в длинном фланелевом халате, лоб по самые брови обвязан синим гарусным шарфом.

— У вас болит голова? — Я извинилась и хотела уйти.

— Не уходи. Посиди со мной. Мне сегодня что-то очень одиноко,— сказала Анна Тимофеевна. — Раздевайся. Я принесу чайник. — Она ненадолго вышла из комнаты и возвратилась с зеленым закопченным чайником. Стала заваривать чай. Но я пришла не для того, чтобы пить чай, а для серьезного разговора. Так я и сказала.

— Что случилось? — встревожилась учительница.— Маме хуже?

Нет. Она идет на поправку. Наум Исаич сказал, что скоро разрешит ей сидеть и читать. Я пришла по другому делу. Ребята послали. Но вы чем-то расстроены. Я лучше завтра приду. Ладно?

Нет, девочка, не расстроена я. Просто озабочена. Нехорошо у нас. Неблагополучно. То здесь, то там враги поднимают голову. Мешают нам спокойно жить и работать. И не только в нашем районе...

Анна Тимофеевна, да откуда они берутся?

— Ты же знаешь, Зина, сколько у нас врагов. Ведь мы, в сущности, пока одиноки. Кругом капиталистические страны. Вот и засылают к нам всякую нечисть. Да и внутренний враг не дремлет: притаившиеся бывшие белогвардейцы, кулаки, подкулачники. Ранили твою мать, а мы и не знаем кто. Только догадки строим. А ведь они где-то скрываются! Вернее, кто-то их укрывает. Значит, у них есть сообщники. А это худо. Очень, девочка, худо. Так по какому же ты делу?

— Я насчет Пашки Суханина... Его дедушка Козлов на базаре видел. А Захариха...

Анна Тимофеевна насторожилась. Отодвинула себя голубую чашку с недопитым чаем.

Ин-те-рес-но! — задумчиво протянула она, когда я со всеми подробностями рассказала о нашем визите к Захарихе. — А Надя не ошиблась?

Ну что вы, Анна Тимофеевна! Она его хорошо; знает. Увидела, даже ойкнула. Он ее теток когда-то, обидел. Учительница задумалась. Мы долго молчали.

Ясно! — Анна Тимофеевна, так неожиданно стукнула ладонью по столу, что я вздрогнула.— Сколько же сейчас времени? — Она достала из бокового ящика стола большие мужские часы.— Ого, одиннадцатый час. Поздновато. Но... Вот что, Зина. Мы сейчас сходим в одно место. Ненадолго. А потом я тебя провожу до дому и извинюсь перед Тоней. Выспишься. Завтра выходной.

Она сегодня ночует в больнице.

— Отлично,— скупо улыбнулась учительница. Она точно преобразилась на моих глазах. Опять вдруг как бы помолодела. Одеваясь, двигалась по комнате легко, проворно и бесшумно.

Куда мы, Анна Тимофеевна?

В милицию.

Ой, я не пойду. Чижова боюсь...

Анна Тимофеевна усмехнулась:

— Чудачка ты, Зина. Чего ж его бояться? Чижов — человек неплохой. Шумлив немного, это верно. А так... Да и не он теперь начальником милиции, а мой однополчанин Дмитрий Петрович.

Я присвистнула:

Вот так-так. Выходит, Чижова сняли?

Не сняли, а перевели на другую работу,— поправила меня Анна Тимофеевна,— более подходящую.

Интересно, а Леньку Захарова он искал? Обязательно спрошу в милиции...

В кабинете начальника милиции я как открыла рот, так и позабыла его захлопнуть. Не верила своим глазам. За столом начальника сидел спекулянт! Тот самый бритоголовый толстяк, которого мы с Надей проворонили на базаре...

Сидит, как правый, и насмешливо мне подмигивает!

— Здравствуй, Митя! — запросто сказала Анна Тимофеевна спекулянту.— Мы к тебе по делу.

Он вышел из-за стола, поправил бляху ремня, поздоровался за руку с учительницей, меня легонько щелкнул по лбу и засмеялся:

— Эх ты, сыщик!.. Помнишь, как на базаре меня выслеживала? Кто ж так выслеживает! Ходит по пятам, как приклеенная, и глаз не спускает. О Шерлоке Холмсе читала? Обязательно почитай. Это, брат ты мой, не так просто. Целая наука есть. Криминалистикой называется. Вот кончишь школу и учись на юриста. Пойдешь к нам работать?

— Не пойду.

— Это почему же?

— Милицию не люблю.

Начальник засмеялся, а Анна Тимофеевна чуть-чуть нахмурила брови. У меня жарко запылали уши. Вот всегда так — ляпну не подумав, а потом хоть стой, хоть падай. Дмитрий Петрович улыбнулся и озорно подмигнул мне маленьким голубым глазом:

— Так, значит, не любишь милицию? Да уж ладно, не красней. Ну, так по какому же вы делу?

Выслушав Анну Тимофеевну и расспросив подробно меня, Дмитрий Петрович сказал:

— Спасибо. Что молодцы, то молодцы. Боюсь, Анюта, хвастаться, но кажется, кое-что начинает проясняться... Вот.так-то. Теперь, пионерия, слушай и мотай на ус: ребятам, друзьям твоим, и тебе еще раз большое спасибо за бдительность. Это первое. Второе: гражданку Захарову приказываю оставить в покое. Не следить за ней ни в коем случае! Как будто ее и нет в поселке. Поняла?

Я кивнула головой. Дмитрий Петрович засмеялся:

— Ничего ты, курносая, не поняла. Ладно, я тебе намекну. Вы можете нам испортить всю обедню. Одним словом, помешать. Вот теперь, надеюсь, тебе ясно? И последнее. Знаешь поговорку: «Ешь пирог с грибами, а держи язык за зубами»? Вот так-то. Будешь у мамы — передавай привет.

Только на улице я вспомнила: «А про Леньку-то и не спросила!..» Эх, голова два уха...

Дома у нас еще не спали. Бабушка с ребятами на буржуйский манер справляли старый Новый год, с елкой. Елка была небольшой и без свечек, а вместо украшений на ней висели Вадькины резиновые уродцы, с обгрызенными носами и ушами, Галькины куклы и два семейства деревянных матрешек. Все фигурки были повешены за шею, и это производило впечатление массовой казни. Было неприятно смотреть. Но «палач»- бабушка и ее подручные и в ус не дули. Вадик глотал леденцы из круглой красной банки. А Галина водила вокруг елки совсем сонную Эммочку-соседку и оглушительно верещала:

В лесу родилась елочка,

В лесу она росла...

— Зина, хочешь один леденец с белым брюшком? — предложил Вадька. — Только один? Ах ты жадина-говядина!

— Два,— великодушно разрешил малыш.

— А спать ты думаешь, полуночник?

Нека,— отрицательно затряс Вадька головой,— буга не гонит.

Не говори «нека»! И что это за «буга»? Ты ж большой.

На кухне за столом сидели гости: Стеша, Эмма и дед Козлов. По обыкновению, пили чай из самовара. Увидев учительницу, бабка моя захлопотала:

— Степанида, чего сидишь, как на именинах? Долей самовар да подогрей. Анна Тимофеевна, голубушка, чайку с холоду отведайте. Аль рыбки? Сей секунд подам.

Прибежал бурый с мороза Ходя. Повесил на елку яркий бумажный веер. И тоже уселся за стол. За ним притопал Федя Погореловский в лаптях на босу ногу. Увидев Федькины красные лапы, бабушка всплеснула руками:

Охламон ты охламон! Пошто ж ты ходишь напробоску? Это для чего ж я тебе чулки шерстяныесвязала? В две нитки. Куда дел? Аль пропил?

Не,— сипло пробасил Федя,— не пропивал. Завалились куда-то...

Он подвинул к себе чашку чая и стал жадно пить. Бабушка в этот вечер была необычно весела. Подбоченившись, задорно сказала:

— Люди добрые, а пошто ж это мы сидим как на похоронах? Сват, ну-ка побрякай нашего «скобаря», а я попляшу!

Дед Козлов беспрекословно снял со стены старую балалайку (не знаю, как она оказалась в нашем доме) и забренчал плясовую. Бабка расправила плечи, расфуфырила сарафан, молодо поблескивая глазами, утицей поплыла по кухне: