Последний из ушедших

— Все ли здесь мусульмане?

— Все, губернатор! — ответил старик Сит.

— А если все, то почему не посещаете мечети и не совершаете пяти намазов, как должно правоверным?.. — Начать разговор с укора — это было по меньшей мере невежливо.

— Почтенный паша, позвольте заметить вам, что аллах избавил голого от того, чтобы стирать белье. Мы бы пошли в мечеть, но там нет хлеба, чтобы унять голод, нет лекарства, чтобы погасить огонь заразы, испепеляющей нас.

Я сам удивился своему голосу. В нем звучала сталь, а моя правая рука стискивала рукоять клинка. Как в бреду расплывалось передо мной лицо паши, а по нему, словно призрачная тень, проплывала мертвая Айша, чью грудь сосал еще живой ребенок. Черные косы сестры ниспадали к ногам коня, на котором сидел паша. Мата мгновенно оказался впереди, чтобы прикрыть меня. Но переводчик из разъяренного быка сделал смиренного барашка.

— Мы голодны, господин паша, — так перевел он содержание моих слов.

— С завтрашнего дня каждая семья будет получать по буханке хлеба, — торжественно изрек Омер-паша с такой благодетельной величавостью, словно впрямь с завтрашнего дня открывал перед нами ворота рая.

Ликующих криков паша не услышал, напротив, к нему подскочила похожая на больную птицу старуха Хамида и заклекотала:

— Чем может помочь один черствый хлеб? Без молока все дети погибнут!

«Экие неблагодарные», — и в глазах паши полыхнуло недовольство.

— Это не по-мусульмански, — взъярился он, — женщины не могут присутствовать, да еще без чадры, там, где собираются мужчины. Вы должны забыть порядки гяуров. Здесь не Россия! Пусть женщины немедленно уберутся отсюда!

— Сделай милость, господин, выслушай меня! — седобородый Соулах, сложив ладони, поклонился сановитому всаднику. — У нас, убыхов, есть своя святыня — всемогущая Бытха. Я имею честь быть ее верховным жрецом. Когда мы славим нашу святыню, совершая молитвы, женщины стоят рядом с мужчинами. Таков обычай! Мы унаследовали его от предков.

Когда Мзауч Абухба слово в слово перевел сказанное жрецом, паша повесил плеть на седло и, воздев руки к небу, взмолился:

— Ла илаха ила-ллахи… — И, прервав молитву, угрожающе крикнул в толпу: — Ступайте, нечестивые, в мечеть! Все ступайте! Искупайте молитвами грехи ваши, иначе вам рая не видать!

Меня начал душить гнев:

— Дайте нам возможность жить как людям на этом свете, а рай мы уступаем вам!

Мата снова изготовился к схватке, прикрывая меня, и я заметил недовольный взгляд отца: «Где твоя выдержка, сынок?»

Омер-паша, чье краснобайство я прервал, оглянулся. Верховой аскер рукоятью плети показал в мою сторону.

— Шайтан! — выругался самсунский губернатор и, сбросив личину благотворителя, объявил: — От имени великого султана, наместника аллаха на земле, я повелел занести в списки имена молодых людей, способных нести военную службу. Занесенные в списки будут призваны в армию. Кто пойдет в армию добровольно, получит вознаграждение, а его семья — покровительство государства.

Воцарилась тишина. Первым нарушил ее мой отец:

— Они хотят забрать наших сыновей! Лишить нас всякой надежды и опоры!

— Эх, Хамирза, — смалодушничал кто-то, — не отдашь подоб-ру сегодня — завтра силой возьмут. Меч власти длинный…

Люди были в замешательстве. Но тут перед Омер-пашой вырос Ноурыз. Воткнув короткий посох в землю и повесив на него свою шашку, он без обиняков на турецком языке отчеканил:

— Слушай, начальник, ваша райская земля не подошла нам. Или мы ее недостойны, или она недостойна нас. Половина приплывших сюда уже в могилах. Остальным уготована эта же участь. Слышишь, начальник: мы решили вернуться на родину! Дайте нам корабли! Не дадите — пойдем пешком, только откройте границу. Когда окажете нам такую великую милость, век станем молиться за здоровье вашего султана.

Толпа замерла. Но слова Ноурыза, сына Баракая, не ошеломили Омер-пашу. Он, наверно, был подготовлен к такому требованию махаджиров и потому не раздумывал:

— Это невозможно! Была бы моя воля, но разве я властен отменить условия договора двух великих государств — Турции и России. Под нашим полумесяцем вы не пропадете. И пророк вначале был не признан. Ваши жертвы не будут забыты. Терпение — сестра удачи. Ла илаха ила-ллахи! Каждую пятницу не забывайте ходить в мечеть, очищайте души свои… — с этим напутствием, чуть погарцевав перед нами, Омер-паша пришпорил коня и рысью поскакал прочь.

За ним двинулся его конвой. Тучи пыли скрыли всадников. Люди стали расходиться в мрачной подавленности. Вскоре я, отец мой и брат оказались друг против друга. Отец проницательно взглянул мне в лицо. Я не выдержал и опустил голову:

— По твоим глазам вижу, что с Айшой беда! Рассказывай все как есть, пока мы одни… — И добавил, положив руку на плечо Маты: — Мужчины!

И я, ничего не скрывая, поведал о том, что стряслось. У отца задрожала челюсть, но других признаков того, что черная весть прострелила ему сердце, он не показал и даже снял руку с плеча Маты, опираясь лишь на самшитовую палку. А бедный мой брат — конечно, сказывалась его юность — разревелся, как маленький. Дав ему вволю излить слезы, отец голосом человека, превозмогшего самое страшное потрясение в жизни, сказал:

— Это горе, как тайну тайн, храните за крепостной стеной ваших зубов. Ни мать, ни сестры знать о нем не должны. Если узнают — это станет причиной их гибели. Ты, Зауркан, поспеши к ним и постарайся подлить масла в светильник их надежды. Ступайте, сыны мои!

Отец оставил нас с братом и двинулся на край каменистого дола, где росли редкие чахлые деревца. Он души не чаял в своей старшей дочери Айше. Она была первенцем в семье. И сейчас отцу необходимо было побыть одному, чтобы в тени пыльных ветвей оплакать ее. Он искал одиночества, которое приличествует раздумьям, молитвам и слезам.

Мата плелся за мной. Он уже не всхлипывал, а только вздыхал. Еще до своего ухода на поиски Айши я заметил, что он похудел, потерял покой и часто вскрикивал во сне. Я почувствовал, что его точит не телесный, а духовный недуг. Он страдал и не находил сил умерить муку, с которой и зрелому мужу не легко совладать. Стоило ему открыть рот, как то и дело слышалось: «Наши горы», «Наш двор», «Наша земля».

— В последнее время, — признался он, — недобрые сны мне снятся. Нынче ночью привиделось, будто с полным мешком кукурузы пришел я чуть свет на нашу старую мельницу. Гляжу: дверь распахнута, а на пороге — незнакомая серая собака и вот-вот метнется мне на грудь, чтобы вцепиться в горло. Лает, проклятая, а лая не слышно. Немая собака. Схватив камень, я швырнул его в собаку, и она отскочила в сторону. Вхожу на мельницу и дивлюсь: нижнее колесо крутится полным ходом, а жернова лежат без движения, и пыль на них в три пальца. А вместо деревянного корыта, куда должна ссыпаться мука, стоит черный гроб. Жуть меня взяла, выскочил наружу, а на дворе тьма, хотя минуту назад ярко светило солнце. В черном, как порох, небе вместо солнца виднелся тусклый круг, похожий на круг копченого красного сыра. Наверно, я кричал со сна, и отец разбудил меня…

«Одному отрубили руку в бою, а ему все еще мерещилось, что пальцы ее шевелятся и болят», — подумал я.

— Потерпи, Мата, может, все изменится к лучшему.

— Зауркан, — помолчав, отозвался он, — знай, если мне не удастся вернуться на родину, я умру.

Холод прошел у меня по спине. Я понял — это не слова.

— Не дури и не пой себе отходную, — устыдил я брата, стараясь одновременно предостеречь его от опасности и отвлечь от мрачных дум.

Но он пропустил сказанное мною мимо ушей:

— Ноурыз и его друзья уже готовятся к возвращению домой. Если о моем намерении присоединиться к ним узнают мать с отцом, то скорее умрут, чем согласятся не препятствовать этому. Молю, Зауркан, будь посредником. Говорят, это дело рискованное, можно запросто башки лишиться, но ведь беда законов не признает. Все дело в удаче, брат. Конечно, мать, отец, сестры, но если погибну, ты останешься с ними. А если доберусь до заброшенного дома родного, в охладевшем очаге его вспыхнет огонь. Стану хозяйничать, пахать, сеять, собирать урожай. Мне не привыкать. Скот заведу, охотой промышлять буду, а потом, сколько бы это ни стоило, найму шхуну и приплыву за вами.