Последний из ушедших

Баграт Шинкуба

Последний из ушедших

***

Убыхи. Когда-то они жили на своей земле, на которой испокон веков жили их предки; и были полны надежд — надежд на будущее. Когда-то они мечтали о простых естественных вещах, пели песни, играли свадьбы, с достоинством жили и с достоинством умирали… Но как легко отнять мечту и как легко растоптать надежду. Многое пришлось испытать людям из народа Убыхов, вынужденно покинувшим свою землю. Гонимые ото всех и ото всюду, они шли по дорогам, усыпанным мертвыми телами; любившие свободу, они до конца боролись за нее. Да, легко растоптать надежду. Но разве можно вырвать из сердца горца любовь к своей Родине, к своему дому, к своему очагу. Разве что с самим сердцем…

«Последний из ушедших» — это книга, которая не поддается рецензированию, она сама находит путь к сердцу своего читателя.

Предисловие

Теряющий родину — теряет все.

В начале этой зимы, субботним вечером, ко мне домой зашел Карбей Барчан. Когда-то мы учились вместе с ним в педагогическом техникуме, но он уже давно уехал из Сухуми, работал директором сельской школы, и мы несколько лет не виделись. Я было настроился на долгий разговор о житье-бытье, но Карбей спешил, сказал, что за ним через полчаса зайдет на обратном пути та же райкомовская машина, на которой он приехал, и, не теряя времени, вытащил из поношенного портфеля и положил на стол довольно толстую папку.

— Здесь рукопись, которую я прошу тебя прочесть, и чем скорей, тем лучше. Она уже и так пролежала тридцать один год, всего через два дома от меня, у Татал, старшей из моих теток, в сундуке. На прошлой неделе похоронили ее и открыли этот сундук, который никто не помнит, чтобы она сама открывала. И вот нашли. Это рукопись ее покойного сына Шараха Квадзбы. Написана перед самой войной, но, по-моему, и сейчас не устарела. Прочти и подумай, нельзя ли ее напечатать. Дело не в том, что он мой родственник. В общем, прочти, сам увидишь.

Карбей ушел, оставив на моей совести дальнейшую судьбу этой папки, тридцать один год пролежавшей в сундуке у матери давно погибшего сына. И еще заранее, прежде чем я открыл папку, в этом было что-то отягощавшее меня чувством ответственности, теперь уже не перед одним, а перед двумя умершими.

В первый раз я прочел рукопись очень быстро, всю от начала до конца, но потом еще несколько раз возвращался к ней, чтобы получше разобраться в иногда недоговоренном, а иногда почти неправдоподобном. Рукопись была не так-то проста. Впрочем, как и судьба ее автора.

Самого Шараха Квадзбу я не знал, но еще до войны много слышал о нем. Он был на пять лет старше нас и, кончив педагогический техникум у нас в Сухуми, уехал в Ленинград. Поступил там на факультет кавказских языков Института востоковедения, слушал лекции академика Марра, был оставлен в аспирантуре и специализировался там на изучении северо-западной группы кавказских языков, в том числе убыхского, знание которого очень важно для установления степени исторической близости и родства других кавказских языков.

Слышал я и о том, что Квадзба, по отзывам его ленинградских профессоров, был человеком незаурядных лингвистических способностей и, наверное, поэтому даже ездил в одну редкую по тем временам заграничную научную командировку в Турцию и на Ближний Восток, причем целью этой командировки были поиски людей, сохранивших в своем быту разговорный убыхский язык, что было особенно важно при отсутствии на этом языке письменности.

Во время войны многие из нас очень мало знали друг о друге, так было и у меня с Квадзбой. Я слышал от кого-то, наверно от Карбея, что Квадзба был там, в Ленинграде, призван в армию, вскоре был тяжело ранен и, снова вернувшись из госпиталя на фронт, пропал без вести в 1942 году. И только через шестнадцать лет после этого, в 1958 году, к нам в Сухуми пришли сведения, что в далекой Италии, за окраиной местечка Черменате, недалеко от озера Комо, на надгробном камне, стоящем над могилой погибших в самые последние дни войны, в апреле сорок пятого года, итальянских партизан, среди других имен значится имя Шараха Квадзбы, написанное латинскими буквами с искажением всего только одной буквы. Оставалось гадать, как попал Квадзба в Италию, — скорей всего, как и большинство других людей со схожими судьбами, бежал туда откуда-нибудь из Австрии, из ближайших к границам Италии фашистских лагерей для военнопленных. Но фамилия, достаточно редкая на свете, не оставляла сомнений, что это был именно он, а дата гибели — двадцать четвертое апреля 1945 года — свидетельствовала, что он сражался почти до конца войны, всего-навсего каких-нибудь двух недель не дожив до Дня Победы.

Так выглядит судьба Шараха Квадзбы, верней, то, что я знаю о ней.

Что касается истории его рукописи, то некоторыми подробностями на этот счет со мной поделился Карбей, несколько раз приезжавший ко мне за те полгода, что я готовил рукопись к печати.

Как выяснилось, Шарах Квадзба написал все эти почти что пятьсот страниц, можно сказать, за один присест: вернувшись летом сорокового года из заграничной поездки и сразу же получив отпуск, все полтора месяца просидел в Абхазии у матери, никуда не выходил, с утра и до ночи сидел и писал.

Уезжая, в последний день сложил листы в папку, папку положил в портфель, попросив у матери ключ от ее сундука, сам положил этот портфель на дно и сам запер сундук. Отдавая ключ матери, сказал ей:

— Пусть эти исписанные бумаги лежат у тебя в сундуке до тех пор, пока я не вернусь.

Сказал это так, что она запомнила на всю жизнь. Вряд ли он мог думать тогда, что уезжает из дома в свою последнюю дорогу и что больше никогда не увидит ни своей матери, ни своей Абхазии. Но, наверное, в его голосе матери послышалось что-то такое, что заставило ее хранить эту положенную сыном в сундук папку до конца своих дней. И не только хранить, но и ни одному человеку на свете не сказать об этом. Она никому не сказала об этом ни тогда, когда ей говорили, что ее сын пропал без вести, ни тогда, когда ей сказали, что где-то, так далеко, что даже нельзя представить где, на чьей-то общей могиле нашли имя ее сына.

Услышав это, она сначала сказала, что пусть родственники и друзья Шараха продадут и все свое, и все ее имущество и, получив за это деньги, повезут ее туда, на его могилу. А потом, когда ей не ответили сразу же согласием, больше никогда и ничего не говорила об этом. Молчала. Может быть, так и не увидев могилы сына, продолжала не верить в его смерть. Во всяком случае, ни разу до самой кончины не достала его портфель из сундука: ведь он велел хранить свою исписанную бумагу, пока не вернется. Может быть, она все-таки продолжала ждать его. Она родилась очень давно и была неграмотна, но и я и Карбей почему-то оба не верили в то, что эта неграмотная женщина могла бы просто-напросто забыть о папке сына.

Как я уже сказал, рукопись Шараха Квадзбы состояла почти из пятисот, точнее, четырехсот восьмидесяти двух листов, исписанных мелким, иногда, особенно ближе к концу, торопливым, но разборчивым почерком. В середине рукописи были заложены две машинописные странички, датированные августом 1940 года, довоенной автобиографии Квадзбы и написанные от руки короткие тезисы, очевидно, того отчета, который Квадзба, вернувшись из заграничной командировки, делал у себя в институте. Вместе со всем этим была также заложена в рукопись расписка, выданная Абхазским государственным музеем Ш. Квадзбе в том, что он сдал, а музей принял на хранение медную трубу и кавказский кинжал, привезенные им из заграничной командировки для передачи музею.