Покушение на Гейдриха

Меня стали звать Рольф. Я удивился, но они мне объяснили, что теперь это мое имя, и велели, чтобы старое я забыл…

В школе я числился по фамилии моего нового отца. Он был шофером, потом его взяли на войну, но после ранения он остался дома. Эта моя новая мать мне рассказывала немецкие сказки, и я перестал говорить по-чешски. Вокруг были чужие лица. Не знаю, что было бы со мной дальше, со временем, наверное, я и вправду забыл бы, кто я и откуда.

Кончилась война, я продолжал жить у них. Слово «Лидице» я вообще не помнил.

Только в 1947 году меня нашли чехословацкие власти, и через два года после войны я вернулся домой. На, родную землю… Здесь узнал, что нацисты убили восемьдесят лидицких детей, в живых остались немногие. Меня спасли светлые волосы и голубые глаза. Я снова начал учить чешский язык. Узнал также, что моего папу эсэсовцы расстреляли вместе с остальными в тот же день, когда пришли к нам. От нашей деревни осталась пустая равнина, поросшая травой. Я шел по этому лугу и вспоминал, что на пригорке стояла школа, чуть дальше была деревенская площадь, костел и наш дом.

Все исчезло.

Но маму я нашел. Она узнала меня по трем шрамам, которые были у меня с детства на груди. Я забыл чешский язык, но помнил, какой масти была наша корова…

ДЕВОЧКА С ВЕЛОСИПЕДОМ

Я часто задаю себе вопрос: откуда у людей берется столько ненависти, что они способны убить ребенка?

Новаковы жили в нашем доме, у них были четверо детей — три дочери и сын. Дом был с открытыми, выходящими во двор галереями; водопровод и туалет в коридоре. Все друг друга знали. Стены были тонкие, каждое слово слышно, не нужно даже прислушиваться. Обыкновенный доходный дом в Либени, каких немало.

Новаковы приехали сюда после Мюнхена, а до этого жили в Подмоклах. Но когда те области отошли к Германии, им пришлось бежать от нацистов, вот они и оказались здесь. Долгое время они жили вообще без прописки. Новак работал столяром в железнодорожных мастерских во Вршовицах, вставал очень рано и с рассветом уходил, чтобы поспеть на трамвай. А по вечерам, уже темнело, я слышала его шаги на лестнице. Зарабатывал он явно немного, и его жена частенько готовила все на воде. Дети их тоже уже зарабатывали, но, сами знаете, девчонки подрастают, хотят приодеться: нужно то платье, то шляпку. А старые родители все работай да работай… Но, сразу должна сказать, дети у Новаковых были очень хорошие.

Прошло немало времени. Новакова частенько забегала к нам что-нибудь попросить, мы с ней болтали обо всем. И вот однажды она обмолвилась:

— Наша старшая дочка Мария…

Но тут осеклась и замолчала.

— А что, пани Новакова, у вас еще есть дочь?

Она не сразу ответила, а потом велела мне поклясться, что никому об этом не скажу, — я и, правда, молчала, — а она по секрету рассказала, что ее старшая дочь Мария, когда еще они жили в Подмоклах, влюбилась в немца. Новак, узнав об этом, страшно разозлился и потребовал: или мы, или немец. Генлейновцы вокруг преследовали чехов, тут было не до шуток. Ну, а девочка взяла и вышла замуж за того немца.

Когда фашисты захватили Судеты, Новаковы бежали в Прагу. Пани Новакова плакала, а однажды тайком от мужа написала дочери письмо. Сердце матери не выдержало.

А в доме никто не знал об этой дочери Новаковых. Сын Вашек работал слесарем где-то на вокзале. А было еще три девочки: Аничка, Славинка и Индржишка.

Аничка работала неподалеку от Староместской площади, там есть Железные ворота, на фабрике, где шили стеганые одеяла. Очень красивая девушка с прекрасной фигурой. У нее был парень, и они собирались пожениться.

Славинка работала у дамской портнихи на Либеньской площади. Ну, а Индржишка вскоре кончала школу. Новакова говорила мне, что она уже договорилась с той же портнихой, чтобы после каникул она взяла в ученицы и Индржишку.

Славинка понемногу шила и дома, но это не разрешалось. Однажды она разложила на столе материал, а кто-то постучался в дверь. Пани Новакова испугалась, быстро накрыла материал скатертью и при этом нечаянно проткнула иголкой руку. Иголка целиком вошла в ладонь. Рука сильно болела, я еще водила ее к врачу. Врач обработал рану, ладонь забинтовал.

Пани Новакова предложила мне сходить с ней купить новые шторы для затемнения.

Темные свертывающиеся шторы делали неподалеку. Мы зашли, посмотрели, купили. Я себе тоже купила. По дороге помогала ей нести ее сверток. Дело было утром, идем мы с этими шторами, обсуждаем вслух, что сварить на обед. Обычные женские заботы. Пани Новакова и говорит:

— Мне еще и дрожжи нужны.

— И мне.

Мы пошли в магазин возле либеньского шлагбаума, берем, что нам нужно, вдруг в магазин вбегает какой-то железнодорожник и кричит:

— Покушение! Там наверху, в Либени, какого-то немца застрелили…

— Да ну вас… — говорю я ему и поворачиваюсь и пани Новаковой, чтобы спросить ее, не нужно ли ей еще и капусты. Только вижу, что она вся затряслась, побледнела и еле выговорила, заикаясь:

— Уже готово? — и глубоко вздохнула.

Я эти слова навсегда запомнила. Но поняла их много позже, а тогда мне ничего подобного и в голову не приходило. Вышли мы из магазина, а Новакова идет, будто ноги у нее связаны.

— Да что с вами, пани? Рука болит? — спрашиваю я.

— Да.

— Ступайте домой и прилягте, — посочувствовала я.

— Что вы, мне еще надо кое-что купить.

Повернулась и поспешила прочь. Ладно, думаю, махнула я рукой, как, мол, знаете, и направилась домой.

Вхожу в дом. Внизу у нас трактир, рядом винтовая лестница. Я по сторонам не смотрю, только себе под ноги — сумка с покупками тяжелая, да еще эти шторы. Медленно поднимаюсь по ступенькам и вдруг вижу перед собой запыхавшегося парня. На вид ему что-то между двадцатью и тридцатью. Он стоял на повороте лестницы, чуть выше меня, рукой закрывал лицо, вернее, лоб. Мне он показался пьяным, еще и как-то боком привалился к перилам. Я осторожно обошла его, потом не выдержала и спросила:

— Вы кого-то ищете?

— Пани Новакову.

— Она пошла за покупками… Если хотите, подождите ее у нас!

— Спасибо, — отказался он и быстро взбежал по лестнице вверх. Видать, не первый раз бывал здесь, потому что, не глядя на дверные таблички, сразу направился к Новаковым. Нажал дверную ручку и вошел. У них открыто было…

Надо сказать, что пани Новакова оставляла квартиру открытой уже дня три подряд. Я ей напомнила:

— Да что же это вы делаете?!

А она мне:

— Ах, у меня красть нечего.

Квартира их, видимо, была для того парашютиста местом, где он мог бы переодеться. Она, видно, не знала точно, когда к ней придут, вот и не запирала двери на кухню. А я-то думала, что она забывает…

Человек вбежал в дверь и закрыл ее за собой. Я иду с сумкой сзади — мы жили рядом с Новаковыми — и не могу успокоиться: кто же это такой? А вдруг вор? Пришла домой, прижалась к стене ухом: ничего не слышно, тихо. Ни шороха не слыхать. Я вошла к себе в комнату, выглядываю из окна, жду, когда пойдет соседка.

Наконец она появилась на углу. Осторожно оглянулась, будто боялась чего-то (это я поняла позднее), и пошла к нашему дому. Я крикнула ей в окно:

— Пани Новакова, у вас гость!

Она вздрогнула испуганно, когда увидела меня. Не говоря ни слова, прибавила шаг, вбежала в дом, и слышу, как она торопливо поднимается по лестнице. Потом у них хлопнула дверь, послышался приглушенный разговор, но слов я не разобрала.

Потом этот человек вышел в коридор. Я выглянула в дверь, посмотрела, куда он торопится. Он подошел к крану, по лицу у него текла кровь, наклонился и умылся. В доме было тихо, нигде никого…

Пани Новакова выскочила следом за ним и зашла ко мне, сказала, что это — один ее знакомый из Подмокл, ехал на велосипеде и здесь, у шлагбаума, поранился — налетел на телегу с углем. Он забежал к ней на минутку — привести себя в порядок и умыться. И спрашивает, нет ли у меня квасцов и еще маленького зеркальца. Я ей дала, она тут же пришла снова, вернула зеркальце и сказала, что рубаха мужа этому парню велика, а его собственная вся в крови.