О, юность моя!

Где-то у фотографического киоска стоял силомер. При нем не было хозяина, и гимназисты могли испробо­вать силу бесплатно. Первым нажал рычаг Артур. Стрел­ка показала 170. За ним нажал Канаки — 150, потом Шокарев — 140. Наконец, подошел Бредихин. Но пока он нажимал, Артур большими шагами ушел вперед, и только Саша, которому до всего было дело, остался на­блюдать за результатом. Увидев цифру, отмеченную стрелкой, он помчался за ушедшими с криком:

— Леська выжал 200.

— Да ну?

— Ей-богу! Сам видел! Но аппарат, конечно, испор­чен, иначе хозяин не оставил бы его на произвол судьбы.

Объяснение, как все у Саши, было логичным, и все успокоились: земной шар продолжал вращаться вокруг своей оси.

— Мальчики! Пошли на Катлык-базар!

— Зачем?

— Шашлыки есть.

Широкая площадь Катлык-базара была конским рын­ком. Это древнее торжище обслуживали лавчонки шор­ников, магазины скобяных товаров, амбары с овсом, а также караван-сараи, кофейни и чайханэ.

На излучине Катлык-базара, где-то недалеко от эле­ватора, под вывеской «И. С. Шокарев» ютилась палатка, перед которой на жаровне шипели тронутые золотом шашлыки.

Хозяин палатки, красивый старик с шоколадным ли­цом и голубой от белизны бородкой, скомандовал: «Буюрун[1]»— и все принялись есть. Но тут хозяин узнал Шокарева. Достав железный шампур, нанизав на него по крайней мере три порции, затем насадив еще жареную почку и горячий помидор, он с восточной церемонностью преподнес все это сооружение смутившемуся Володе.

— Что вы? Зачем?

— Подарок.

— Не нужно! Право, не нужно!

— Кушай, не обижай старика, а то папе скажу.

Старик засмеялся сипло и с переливами, как часы перед боем, а Шокарев, покраснев, точно девушка, и оглядывая всех виноватыми глазами, взял шампур и на­чал давиться нежным барашком, не чувствуя ни вкуса, ни аромата. Плохо быть сыном миллионера!

— Смотри-ка! Они опять жрут!

По площади проходили Виктор Груббе, Сенька Немич и какой-то солидный мастеровой лет тридцати.

— Эй, лорды! Приятного лопанья! Дай бог пода­виться!

— Прекратите! — приказал мастеровой. — Что это за хулиганство?

— Но ведь они только что пили бузу, товарищ Ка­раев.

— А вам какое дело? Что, у вас других интересов нет, как только примечать, кто что ест?

Ребята замолчали. Все трое пересекли площадь ров­ным шагом, хоть не в строю, а в ногу. И странная вещь: их было всего три человека, но производили они впечат­ление отряда.

— Что им здесь нужно? — тревожно спросил Листи­ков, который замечал каждую мелочь.

— А что?

— Мастерового я знаю: это Караев. В прошлом году он красил нам террасу. Маляр как маляр. Но при чем тут этот матрос и Сенька? И почему они пошли в татарский район? Таинственные вещи происходят в нашей Евпа­тории...

— Коммунизм на нас идет! Вот что происходит, — сказал Артур.

— Мальчики, а что такое коммунизм? Я хочу знать чисто теоретически. Кто что-нибудь об этом читал? — спросил Шокарев.

Никто не читал.

Шашлычник принес кофе в маленьких красномедных кастрюльках с длинными ручками. Черная жидкость и бронзовая пенка на ней источали удивительно уютный аромат.

— Ну а теперь что мы будем делать? — спросил Юка после того, как кофе был выпит.

— Мальчики! Сегодня суббота. Пошли в баню?

— Дело! Пошли!

— Постойте. А где же белье? — спросил Шокарев.

— Как! И ты с нами? У тебя ведь дома ванна.

— Все равно. Я тоже пойду. Вот только свежее белье...

— Какое белье? — воскликнул Канаки. — Зачем белье? Кто носит белье в сентябре? Трусики — вот наше белье! Мы — евпаторийцы!

Пошли. Впереди Артур, за ним другие. Шествие за­мыкал Шокарев. Настроение чудесное: сегодня суббота, уроков готовить не нужно, впереди — баня, завтра мож­но поспать подольше, к тому же на Морской улице блес­нуло море в закате.

— Запева-ай! — скомандовал «капитан».

Листиков затянул, хор подтягивал:

Прохожие останавливались и глядели на юношей с умилением: многие узнавали Шокарева. Но некоторые проходили мимо, угрюмо ворча:

— А еще гимназисты! Чему их там в гимназии учат!

Было уже темно. Дорога пошла сквозь полуразру­шенные крепостные ворота по улице жестянщиков и свер­нула к захолустной гостинице «Одесса» с номерами по полтиннику и по рублю.

— А какая разница? — спрашивали приезжие.

— Пятьдесят копеек, — отвечал им швейцар.

Юноши шли, настроение чудесное, песня продолжа­лась.

— Господа! — воскликнул вечный заводила Саша.— Давайте вызовем Мусю.

— Давайте! — со смехом отозвались «господа» и тут же выстроились под балконом второго этажа опрятного каменного домика.

Саша взмахнул руками:

— Внимание! Раз, два, три!

И пятеро глоток, точно пять быков, вдруг замычали на весь переулок:

— Ммму-у-у-уся!

Тишина. Никакого отзвука.

— А может быть, Муськи дома нет?

— Дома. Вон в дверях свет.

— А ну-ка репетатум! Раз, два, три!

— Ммму-у-уся!

Дверь на балконе неслышно отворилась.

— Она, она! Мальчики, она!

И вдруг на гимназистов плюхнуло целое ведро холод­ной воды. Бредихин охнул, точно попал в прорубь: вся вода пришлась на него. А сверху уже несся могучий мор­ской загиб первого сорта, ничего общего не имеющий с голоском несчастной Муси.

— Печенки-селезенки, христа-бога-душу-веру-закон хулиганская ваша рожа директора-инспектора классную вашу даму!!!

Юноши с хохотом бежали по переулку дальше.

— Кого окатило?

— Леську, одного Леську!

— Вот кого водичка любит! Недаром рыбак.

— Нет, вправду, неужели его одного? Леська, верно?

— Ничего! — сказал Листиков. — В бане обсушат и даже выутюжат. Не бывать бы счастью, да спасибо Мусиному папе.

Мокрый Леська глядел на хохочущих большими грустными глазами.

— Ну, чего глазенапы вылупил? — спросил Саша. — Денег нет? Напиши мне домашнее сочинение — двадцать дам. Хоть сейчас дам. Идет?

— Бери сорок! Сашка богатый: он же Двадцать Ты­сяч.

— А какое тебе сочинение?

— Такое, какое у всех: «О любви к отечеству и на­родной гордости» по Карамзину.

— Нет. Такого не могу. Я уже два написал.

— Тогда «Поэт мыслит образами» по Белинскому.

— Это можно.

— А когда?

— Послезавтра.

— Finis! — заключил Саша.

Турецкая баня, мраморная, круглая, с иллюминатов рами в куполах, напоминала мечеть. Гимназисты очень ее любили. Накупив в кассе мыла и грецких губок, юно­ши прошли на ту половину, которая называлась «дворянской».

— Панаиот, буза есть? — спросил Шокарев.

— Есть, дворянины, есть!

— Пока одну!

— Один бутелка буза! — закричал Панаиот.

Пока Володя пил ледяную бузу из высокого гране­ного стакана, гимназисты разделись, сунули ноги в де­ревянные сандалии-«бабучи» и, нарочито громко звеня ими по мрамору, прошли в баню. Вскоре Шокарев услы­шал бодрый хор своих товарищей и даже различил за­певалу — Листикова.

Песенка посвящалась директору гимназии и пользо­валась в городе большой популярностью:

1

Приглашение к еде (татарск.).