О, юность моя!

Елисей решил идти на фабрику.

За окошком в проходной сидела Гельцер.

— Здравствуйте. Можно вызвать Нюсю Лермонтову?

Гельцер странно поглядела на Елисея:

— А вы... вы разве... не арестованы?

— А за что я должен быть арестован?

— А за что арестовали Нюсю?

— Она арестована?

— А как же! Из-за вас. Вот что вы сделали с девуш­кой. Она вас, понятно, не выдала, но ведь все знали, что вы с ней водились.

— Как это произошло?

— Явились из контрразведки, пошли в контору, по­смотрели копирки на свет и в зеркало, переписывали на чистую бумагу. Что вы там такое понаписали, бог вас знает. Писатель!

— А дальше, дальше!

— А потом всех нас вызывали поодиночке и допра­шивали: не знает ли кто, где вы проживаете?

— Так. А Денисов сейчас на фабрике?

— А где ж ему быть?

— Я пойду к нему.

— Идите.

Елисей прошел во двор. В темноте его не узнали. Он спокойным шагом приблизился к домику и заглянул в окно: сквозь горшки с геранью и фикусом он увидел Фросю Трубецкую: она собирала на стол. Елисей вошел в сени.

— Кто там?

— Иван Абрамыч здесь?

— Он на фабрике. А кто это?

Елисей шагнул в комнату. Фрося уставилась на него испуганными глазами.

— Бредихин?

— А что? Это вас не устраивает?

— Зачем пришли? Вас ищут.

— Знаю.

— А что вам у нас нужно?

— Ивана Абрамыча, — ответил Елисей, задернув за­навески.

— Он... Он совсем ни при чем... Ей-богу! Все ду­мают, что он, а он, ей-богу...

— Бросьте, Трубецкая. Вы прекрасно знаете, что он...

Фрося молчала.

— Вы хорошая женщина и не умеете врать. Скажите: зачем он выдал меня и Нюсю? Ведь нас расстреляют.

— Зачем расстреляют? Нет, это вы зря. Я сама ему говорила: ну, обидел тебя Леська, эка важность! Ведь он еще сам мальчишка.

— Так и сказали?

— Ага.

— А он что же?

— Не твое, говорит, дело. Он подрывал мой автори­тет или как еще там...

— Но ведь нас расстреляют!

Хлопнула наружная дверь. Вытерев ноги в сенцах, вошел Денисов. Увидев Елисея, он оторопел.

— Тебя ищут, Бредихин.

— Мне ночевать негде. Я как затравленный волк. Явился к вам. Приютите на одну ночь...

— Если ты только за этим, что ж, ночуй.

— Ну вот видите, как хорошо все устроилось, — тре­вожно залепетала Фрося.

— Да лучше быть не может.

— Кровать у нас, извините, одна, но можно будет вас уложить на табуретках. Тюфяк найдется, — продолжала суетиться Фрося.

— Садись чаевать, — сурово сказал Денисов, не гля­дя на Елисея.

Хозяйка поставила сороковку, рубленую селедку с маслинами и яйца, сваренные вкрутую.

— Выпьем?

— Могу.

Денисов налил себе стопку.

— А тебе как?

— А мне в стакан, если не жалко.

— Как знаешь, — сказал Денисов.

Мужчины сидели, женщина стояла.

— Садитесь, Фрося.

Фрося робко взглянула на мужа.

— Садись, раз гость приглашает. В ногах правды нет.

Фрося деликатно присела на краешек стула, всем своим видом показывая, что она не виновата.

— Ну, как дела на фронте? — спросил Елисей.

— Хороши. Наши нажимают — спасу нет.

— Вскоре появятся?

— Да уж недолго.

— Фрунзе обещал Ленину взять Крым к декабрю.

— Раньше возьмут, — уверенно сказал Денисов и налил себе стопку, а Елисею снова полный стакан. Лесь­ка пил и не пьянел, потому что был очень возбужден, но притворился пьяным.

Вскоре сороковка опустела.

— Фрося, достань другую.

Фрося вышла в сенцы.

— Погоди! — спокойно произнес Денисов. Даже слишком спокойно. — Ты не найдешь.

Он встал со стула и ушел в сенцы. Скрипнула наруж­ная дверь. Елисей выглянул в окошко: Денисов бежал к проходной. Вскоре вернулась Фрося.

— А где Абрамыч? — спросил Елисей.

— Побег в контору: сороковку-то, оказывается, он оставил там.

— Ну, и я выйду на минутку. Извините.

Фрося понимающе кивнула, глядя на него детскими глазами.

— Нужничок у нас, знаете, свой. Как раз за домом. Мы его из курятника сделали.

Елисей вышел, пошатываясь, а потом бесшумно гнал­ся за Денисовым, как тигр за подбитым стервятником. Он прятался в тени складских помещений, и хоть стервят­ник раза два оглянулся, но никого за собой не приметил.

Наконец он зашел в контору. В окне зажегся свет. Елисей ворвался в комнату и увидел Денисова у теле­фона.

— Тебе чего? — сурово спросил Денисов, положив трубку обратно на рычажок.

— Где твоя сороковка? В телефоне?

Он подошел в стене и выключил электричество. Де­нисов замер и вдруг кинулся к двери, но Бредихин подставил ему ногу, и мастер растянулся на полу. В комнате полумрак. Леська различал распростертое тело и ждал. Ждал чего-то и Денисов.

«Наверно, так всегда бывает перед убийством», — по­думал Леська. Он держался на ногах прочно и даже чувствовал необычайную легкость во всем, что делал. Уви­дев, что Леська ничего не предпринимает, Денисов начал приподыматься. Тогда Елисей ударил его носищем своего «танка» в голову, как в мяч. Денисов снова повалился на пол.

Когда Елисей выходил с фабрики, Гельцер спросила:

— Нашел Ивана Абрамыча?

— Нашел. Старик хотел меня подпоить, а сам пьяный в дым валяется в конторе, как труп.

— Да, выпить он мастер.

— Ну, прощай, дорогая.

— До свиданьица. Дай вам бог!

Елисей решил пойти в деревню Ханышкой к стари­кам Синани. В Евпатории мигом разыщут, а Синани все­гда его примут, властей над ними нет никаких. Как не было германцев, так нет и белогвардейцев: в самом деле; что делать войску офицеров в такой дыре?

Выйдя на Бахчисарайскую дорогу, Елисей почувство­вал такую слабость, что должен был спуститься в овра­жек и здесь отдохнуть. Осень в этом году стояла ранняя. Овражек был полон листвы. Влажные листья отдавали рыбой, а сухие пахли, как пахнут усталые женщины: теплым и таким домашним запахом.

Слегка поворочавшись в этом ворохе, Леська уснул. Во сне неотвязно мучил его вопрос: неужели он так-таки и убил Денисова? Но угрызений совести не было.

Проснулся он на заре. Все вокруг было так же без­людно. Стряхнув с себя листья, Елисей побрел в глубь Крыма, далеко обходя железную дорогу.

В Ханышкое все осталось таким, каким он его знал. Вот огромный холм раскуривающейся золы. За ним — кофейня, а там и сад Синани.

Старушка сидела у входа в домик и мыла в тазу рыбу. Леське показалось, что он все тот же гимназист, что не было за ним ни тюрьмы, ни сумы, ни убийства Денисова.

Старушка мыла рыбу и возбужденно говорила, обра­щаясь к крыльцу:

— Вир балабан паровоз американской системы... Солдатлар, офицерлар-ибсн, забарабар!

По-видимому, Эстер-ханым совсем недавно побывала на какой-нибудь станции и была полна впечатлений.

— Бабушка, — позвал он негромко.

Старушка не слышала.

— Госпожа Синани!

— А? Что? Ты кто это?

— Привет вам от Елисея. Помните его?

Эстер-ханым вгляделась в Леську и вдруг всплеснула руками:

— Ой! Это же сам Леся...

Она бежала навстречу, крича по дороге истошным го­лосом:

— Исачка! Исачка!

Пока старушка обнимала Леську, из домика во двор приковылял Исхак-ага.

— Боже мой! Енисей! Старуха, ставь самовар!

— Нет, нет! Я поставлю сам, — заявил Леська. — Только где ваш Тюк-пай?

— Умер Тюк-пай... — грустно сказал старик. — Сколько человек может жить? Он был уже очень ста­рый. Старше тебя.

Леська вбежал в домик, точно к себе домой, вынес пузатый самоварчик все того же ослепительного блеска и пошел к ручью.

— Какое счастье! Леся приехал. А?

— Да, да, счастье, счастье.

— А зачем приехал? — засипела старушка оглуши­тельным шепотом.

— А тебе какое дело? — заворчал старик. — В наше время такие вопросы не задают. Приехал, ну и приехал. И слава богу!

Леська прошел мимо пустой собачьей будки, и ему стало грустно.

Осенний сад совсем не был похож на тот, каким его видел Елисей прошлой весной. Полуголые тополя, обна­женные яблони. Сугробы железных листьев скрежетали, когда в них копошились ежики или шастали гадюки. Полны плодов были только деревья айвы, поспевшей в этом году особенно поздно. А вот ручей совершенно та­кой же...