На грани веков

Минуту спустя она стала прислушиваться: в топи зачавкали шаги, затем послышались голоса — да, мужчины идут домой. Вернулись они грязные с головы до ног, но по виду не скажешь, что опечаленные, значит, вести неплохие. Мартынь уселся на осиновую колоду, что осталась от Пеструхиных яслей. Мегису же ни посидеть, ни отдохнуть не удалось, не мешкая пришлось идти вниз. И тут же они с Пострелом присели рядом на корточки, принялись плескаться в воде и, очевидно, решать сложный вопрос, кто же это — лососи, щуки или сомы.

Поскольку Мартынь не начинал разговора первым, Инта спросила его сама:

— Ну, как оно там? В порядке?

Мартынь снял шапку и вытер пот.

— В полном порядке. Кузню никто не тронул, и клеть стоит как стояла.

— Значит, можем перебраться?

— Завтра же. И ведь смотри, как подгадало. Завтра как раз Юрьев день. Будто в другую усадьбу уходили, а теперь через год возвращаемся. И им не так совестно будет.

Инта озабоченно глянула в сторону.

— А они оставят нас в покое?

— Мильда была в Бриедисах, заметила нас и пришла. Холодкевич, говорит, теперь часто ездит в Ригу, там мор еще прошлой осенью совсем кончился, а как в Видземе — им известно. Поэтому и сами уже давно жалеют, что в прошлый раз не помогли нам и почти что прогнали.

— Почти что… Жалеют!.. А где они были, когда болотненские псы налетели на нас целой сворой и собирались разорвать?

— Вот это я ей и сказал и еще скажу. А она мне: сосновцев там и не было вовсе, сосновцы вас домой ждут. Будто помочь собираются, чтоб только из лесу нас вытащить, да только тебя все боятся.

— Понятно — я же ведьма, пускай и близко не показываются. А ты что ей на это?

— Я сказал так: была Инте нужна ваша помощь, когда ее и Пострелову усадьбу запалили, да тогда вы забились по запечьям, будто ничего не видите и не слышите. Нет уж, спасибо за вашу помощь; если такую зиму перетерпели, так обойдемся и впредь.

— Верно, вот так и надо. Значит, думаешь — завтра?

— А как же? Ведь Юрьев же день.

— Но я до утра не поспею сшить Пострелу новые порточки. По тебе, так пускай он и идет к людям в залатанных.

— Да поспеешь, что, я тебя не знаю…

Инта заметила его нежный взгляд и ласковую улыбку. Смешавшись, она опустила голову и долго соображала, куда тычет иглой. Но когда услышала, как он укладывается в землянке, лицо ее точно так же просияло: улыбки ведь прилипчивы, как и зараза…

В Юрьев день, незадолго до полудня, Бриедисова Минна, неудавшаяся девка с прыщавым лицом, с острым, точно стиснутым ладонями носом, уродливо низкорослая, внезапно застыла посреди двора, бросила ведро с водой и, вскинув ладонь над глазами, долго-долго глядела вниз, на кузницу Атаугов. Потом охнула и подбежала к открытому оконцу риги.

— Матушка! Батюшка! Выйдите, поглядите! Экое диво!

Крик был такой истошный, что Бриедисова Анна со своим Иоцисом вмиг очутились на дворе. Хоть и не особенное диво, но и для Юрьева дня зрелище не совсем обычное. Баба держит мальчонку за руку и ведет пеструю корову, следом за ними трусит телка. Затем идут два мужика, один усатый, другой диковинно бородатый, у обоих огромные узлы на спине и такие же — на груди, в левой руке какие-то вещи поменьше, а в правой — похоже, что мушкеты. Вот они миновали кузницу и направились прямо через двор к хлеву.

Анна смекнула первая.

— А-а! Значит, вернулись. И чума их не берет, и в лесу не подохли. Да ведь как же, люди добрые, заклятье Инты их бережет!

Минна схватила ее за руку.

— Чего ты орешь, как шальная! Услышит, да еще отворотит у меня жениха.

— Не отворотит, я сама слово знаю.

Иоцис глядел красными бычьими глазами — все эти годы он не мог забыть, как друзья и помощники кузнеца Мартыня в день свадьбы Майи бросили его полуголого в крапиву. С той поры у него и голос какой-то крапивный — это говорили все, кто его знал.

— Сама слово знаешь… И против чумы? Чего ж это они несут в своих узлищах?

— Чего ж еще — богатства, в лесу накопленные. Известно, что этакая голь лесная может накопить! Липовое лыко, еловые шишки, метелки можжевеловые, чтобы плесень выкурить, березовые розги, чтобы эту сироту пороть, может, и лисья шкура, а может, и заяц паршивый в силок угодил…

Она так исходила злостью, что больше шипела, чем говорила, — голову откинула, прищуренные глаза будто и впрямь видят всю эту жалкую рухлядь, которой она желала бы наделить заявившихся в Атауги.

На дворе в Атаугах уже никого не было видно. Иоцис круто повернулся спиной, точно все время глядел против своей воли.

— Леший бы вас! И не мог кто-нибудь в тот раз, какой-нибудь добрый человек, когда убогий Марцис спалил свою старую халупу, подпалить эти халабуды! Где бы они теперь укрылись?

— Недолго им укрываться, не бойся! Уж если и из Вайваров выгнали, и усадьбу подожгли, так и тут подпалят. Бродяги непутевые, голь перекатная, да разве этаких в порядочной волости можно терпеть!

Мартынь снова показался на дворе. И тут же вся эта троица, точно он мог оттуда слышать и подслушать их разговор, один за другим кинулась назад в овин, укрыв там до поры до времени ненависть, тлевшую все время, как огонь под толстым слоем мха.

Инта прибрала клеть, где все пропылилось и пропиталось затхлостью. Пострел с котом обегал двор и все постройки, вскарабкался на холм к рощице Марциса и сквозь нее добрался до старого дуба, под которым лежал невиданно огромный расколотый камень. В этом незнакомом, сухом и открытом мире было столько невиданного, что маленькие ноги еле успевали обежать все, оглядеть и снова помчаться к отцу с матерью, чтобы рассказать либо расспросить. Пеструха казалась вполне довольной — наконец-то она снова попала в приличное помещение, где, видимо, еще чуяла старый приятный запах хлева, хотя остатки подстилки уже вросли в землю и зацвели. Вокруг всего двора, даже на сухом песчаном пригорке, маняще зеленела молодая трава, в придорожной канаве колыхались желтые пучки калужницы — о нехватке корма нечего беспокоиться.

Прежде всего Мартынь тщательно оглядел свое хозяйство. Кузница такая же, как и полтора года назад, как при старом Марцисе. Смолистые, дочерна прокопченные бревна казались недоступными времени и погоде, лубяная крыша точно из железа выкована. В клети пока что достаточно поправить прогнивший под навесом пол, вытесанные и вырезанные отцом столбы стояли так крепко, будто в прошлом году поставлены А вот крышу на хлеву надо спешно подпереть, чтоб скотину не придавило. Два стропила надломились, заменить их новыми — пустяковое дело. Но соломенный настил — как решето, в дождь тут текло в тридцать три ручья. Идти к соседям просить соломы — нет, все что угодно, только не это! Мартыню кровь ударила в лицо, как только он представил себе этих людей. Пускай они приходят со своей поковкой, когда здесь снова начнут работать в кузнице, но принимать от них помощь — унижение, насмешка… Кто этакую зиму выдержал в лесу, тому жалости других ненадобно, они сами позаботятся, чтобы у Пеструхи снова была прочная крыша над головой. Как в таких случаях поступал старый Марцис, который тоже никогда не ходил просить или одалживать? На поляне перед Голым бором полевицы сколько хочешь, правда, она чуток короче ржаной соломы, да зато куда тверже и крепче, снег зимой только пригнул ее к земле, но так и не поломал. Теперь она уже должна подсохнуть, и, пока еще молодые побеги не проросли, можно насобирать этой полевицы сколько угодно.

Особенно старательно Мартынь оглядел место, где стояла сгоревшая изба. Понятно, что строить надо на том же месте. Старая постройка была достаточно вместительна, только надо поставить новый фундамент. Придел обязательно должен быть с окошками и трубой — это Мартынь, еще лежа в землянке, обдумал и окончательно решил сделать. Надо, чтобы Инте с Пострелом жилось получше. Ползая в дымной риге под колосником, люди вырастают сгорбленные, со слезящимися глазами. Пусть Пострел будет такой же стройный, как и его приемная мать, и с такими же соколиными глазами, как у старого Марциса. Лес на самом взгорке, уж как-нибудь они с Мегисом скатят эти бревна сюда…