Сын крестьянский

К ним несся татарский загон в несколько рядов. Шагов за сто татары разбились на три отряда. Один мчался в лоб казанам, которые по приказу атамана построились клином. Два других отряда скакали на фланги. Татары были на низких, крепких лошадях. Глаза у татар маленькие, узкие, лица скуластые, широкие, волос на них мало. Ярко блестели на солнце их оружие и доспехи. На голове — железные каски, а то и тюбетейки. Металлические нагрудники и латы. У некоторых и лошади были покрыты латами. Железные щиты. Пики с крючьями, чтобы стаскивать врага с коня, арканы, луки со стрелами в колчанах, самопалы, кривые сабли. Из-под лат видны кафтаны, кожаные штаны.

Татары мчались с решительным и свирепым видом и страшным визгом. Туча стрел, свист пуль… Казацкая лава с атаманом во главе кинулась на татар.

Сшиблись… Началась яростная рубка. Казаки саблями рассекали древки татарских пик. Иван увидел, что Кокин, как бритвой, срезал саблей голову налетевшему на него татарину. Но в Кокина нацелился из лука другой татарин. Иван пальнул в него из пистоля. Татарин свалился, конь его убежал, звонко заржав.

Иван не замечал, что творилось в других местах. Он только яростно бился. В пылу битвы подскакал к походному атаману, раненному стрелой в левую руку, вырвал стрелу, разрезал ножом рукав кафтана и рубахи, быстро перевязал рану полотняным бинтом, предварительно засыпав ее порохом. Во время перевязки кони их стояли рядом. Атаман правой рукой застрелил лезшего на него татарина с пикой.

— Спасибо, односум! — весело крикнул он.

Улыбнувшись и сверкнув белыми зубами, атаман поскакал на правый край. За ним понеслась громада казаков. Туда же ринулся и Иван.

Враги не выдержали, кинулись вспять. Атаман, за ним казак с красным стягом появлялись в самых опасных местах. Казачьи сотни сжимали бегущих татар, рубили беспощадно. К концу битвы от нескольких татарских загонов почти никого не осталось. Казаки наловили целый табун лошадей. В арбах у врагов нашли много длинных тонких ремней. Кокин, к которому подъехал Иван, со злобой сказал, рассматривая ремни:

— Ишь, душегубы, для полоняников готовили! Связывают за руки да тащат в свое поганое царство!

Когда победители возвращались, по всему полю битвы валялись мертвые тела татар. Стонали раненые. Кокин поучал Ивана:

— Супротивника в бою убьешь, сорок грехов на том свете простится. Так-то, брат!

Походный атаман, проезжая мимо Ивана, морщился от боли: рана не давала покоя. Крикнул Болотникову:

— Из тебя, односум, добрый вояка будет! Иван покраснел от удовольствия.

Глава III

Солнечный день, жаркий, веселый. Серебрятся волны, пенятся и сверкающими брызгами разлетаются на песке. У берега стоят несколько расшив, много стругов. Казаки по сходням стаскивают мешки с зерном и мукой и пока тут же на берегу складывают их. Для дальних станиц хлеб будет свезен в сараи, а раздорские получают его сразу. Хлеб не сеют. Москва кормит, от нее зависит Дон. Так уж исстари повелось. Дон себя и московские рубежи оберегает, за то и получает благодарность. А благодарность эта зависимостью обернулась: придержит Москва хлеб — и плохо Дону. Вольность вольностью, а все же из царских рук гляди.

Весь народ из Раздор собрался на берегу Дона. Пестрая толпа, шум, веселье, скрип телег, лошадиное ржание… Тут же крамари с тележек продают пиво, мед, печенку жареную, лепешки… Под ракитой сидит кобзарь, играет и поет про казачью волю, про степи родные, про синее море, про то, как казаки на стругах несутся по тому морю буйному за славою… У куч с хлебными мешками толпятся казаки, тут же с весов и получают, что каждому с семьей его причитается.

Болотников, выбранный за смелость и смекалку сотником, и его казаки уже получили хлеб по записи. К нему подошел посыльный.

— Скорей, сотник! Атаман кличет.

Передав свой мешок с мукой на сохранение одному побратиму, Болотников поскакал до атамана.

Атаман нетерпеливо расхаживал по куреню, заложив руки за широкую спину. От тяжелых шагов скрипели половицы, в шкафу дрожали серебряные и золотые ендовы, корчаги, чашки, ковши. Вошел Иван.

— Что мешкаешь, заждался тебя.

Атаман вздернул голову, как боевой конь, так что чуб закачался, и уставился в пришедшего серыми ястребиными глазами. Болотников, со своей стороны, тоже в упор глядел на него. Не опуская глаза, отчеканил:

— От посланца услыхал, немешкотно прискакал. Что надо, атаман?

Тот показал рукой в угол, где на широкой лавке кто-то неподвижно лежал в рваном бешмете, в стоптанных чувяках, на голове — тряпка с запекшейся кровью.

— Вот зри! Из Белой Криницы — знаешь, у рубежа хутор, — оттоль, вырвался от татар и прискакал. Конь еле дотянул, свалился; он сказал что треба, умер. А там пожжено, убито, угнано. Бери три сотни, гони наметом, побей татаровье. Не серчай!

— Слушаю, не серчаю, исполню!

Он исчез, атаман продолжал безмолвно ходить, временами взглядывая на мертвого. За оконницей шумели от ветра листья клена, жалобно ворковала горлинка.

Болотников вышел от атамана возбужденный, раскрасневшийся. «Татаровью не поздоровится! А пока… пока не стану чинить утеснения нраву моему. Разгуляться треба! Веселись, душа! Пей! Бей ворогов до скончания, а смерть придет, помирать будем! Нынче сердце разгула просит». Он скорыми шагами вышел за город, к берегу Дона. Там стоял шинок, злачное место для всех гуляк. Болотников хотя и бывал здесь, но в исключительных случаях.

Оттуда доносились гул голосов, крики, пение, звуки домры. Вошел в большую толпу, бурлящую у входа. Прошел в шинок. Радостные крики:

— А, сотник, здорово! Болотников, пидь до мэнэ!

— Садись, друже!

Сел к столу в темноватой горнице. Разносился запах жаренной с луком рыбы. Жарко… У столов калякали и трезвые и уже выпившие. Здоровенный черный казачина подошел к нему, хлопнул по спине пятерней, сказал сиплым басом, подмигивая левым глазом:

— Вот и добре, Иван! Хлеба получили, сыты ныне! И выпить не грех!

Выпили горилки. У Ивана закружилось в голове, завертелось перед глазами. Вышел быстро из шинка к пляшущим гопака под звуки домры. Домрачей был старик. Иван заметил его насупленное, мрачное, безглазое лицо — яркий контраст с веселой плясовой.

«Дает радость, а на душе, знать, горе…» — мелькнула мысль. Кругом в такт хлопали и подпевали:

— Эй, гоп, гопака, черный вечер казака! Бейте, девки, гопака, не жалейте пятки.

Иван не стерпел, расстегнул свой синий чекмень, еще больше сдвинул на затылок смушковую серую шапку, свистнул, гикнул и пустился вприсядку, впереверт, боком… Неутомимо выделывал коленца, все более входя в раж. Пот катился градом. Окружающие загляделись на него:

— Эх, Иван! Ну же, Иван!

— Добре, дорогуша!

Всех он переплясал, под конец ударил шапкой о землю, опять свистнул, крикнул:

— Знай наших, калуцких!

И опять бескрайняя степь… Кое-где курганы… Травы высокие, густые, сочные. Яркие полевые цветы — красные, синие, желтые, белые… Теплый ветерок колышет травье, несет бодрящие запахи. Взлетает к яркому, безоблачному небу, трепещет на месте крылышками жаворонок и звенит, самозабвенно изливается, а в высоте кружит орел, выглядывая добычу. Стремглав бросился вниз. Жалобный, словно младенческий, крик — и орел взмыл, держа в когтях зайчишку. Кругом опять спокойствие и тишина… Среди этой величавой красоты появляется печальное шествие: татары целиной гонят ясырь из Белой Криницы. Истомленные, избитые, в изорванной одежде, бредут казаки, казачки, которым на долю пало не быть убитыми среди пожарища в хуторе. Кругом ясыря верхоконные сейманы — стража. Один пленник свалился. Татарин ожесточенно сечет его плетью. А у того нет сил подняться, лежит на траве, стонет… сел, глаз его выбит татарской плеткой.

У, шайтан! — взвизгнул сейман и кривой саблей снес пленнику голову; вскочил на коня и помчался догонять своих.

За ясырем едут телеги с награбленным добром и привязанными к ним лошадьми. Впереди ясыря не спеша движется татарский загон во главе с мурзой Назар-беем.