Сын крестьянский

Иван немало наслушался о жизни на низовье Дона — вдали от бояр и приказов. Голытьба деревенская от непосильного труда и закрепощения, городская — от податей, голода, притеснений, сотни и тысячи трудовых людей от смертного бою, кабалы то по одному, то скопом, с болью в сердце, со слезами горючими, бросали насиженные пепелища и бежали в заволжские леса, на Урал, на Дон.

Спасались наиболее смелые, отчаяниые люди. Знали, что чаще всего придется действовать саблей да самопалом.

Вот и Иван подался, хоронясь от людей, на вольный Дон.

Лето стояло дождливое. Травы в степи поднялись высокие, густые. Скрываться в них можно было, как в лесу. Кое-где залегли балки, поросшие кустарником. Попадались курганы древних времен. На иных стояли каменные идолы. Забраться на такой курган, оглядеться кругом — и зеленая степь кажется еще шире, беспредельней. А ветер подует — волны пойдут гулять по раздолью, море да только!

Над степью орлы кружат — высматривают зорким оком добычу, чтобы камнем ринуться на нее. Речки попадаются, в Дон тянут. Озера… В них уйма рыбы. А птиц сколько: гуси, утки, лебеди, аисты, цапли, дрохвы… Каких только нет! Много зверья: волки, лисицы, зайцы, косули. Водились тарпаны[5], серны.

Тиха степь, но в той тишине — ликующая жизнь.

Тянутся по степи и сквозь леса шляхи, но их мало. То и дело приходится людям пробираться целиной. Звезды на юге яркие, сверкают, как алмазы. От края до края лежит Моисеева дорога, горят Стожары, раскинулся мерцающий Воз. Кто знает звезды и созвездия, тому они путь-дорогу указывают, а Иван знал. У отца научился. Тот в молодые годы хороший был охотник. По звездам, солнцу, по древесной коре находил пути.

День за днем Иван приближался к Дону, к своей заветной цели. Раз под утро он с кургана взглянул на восходящее солнце и увидел длинную, блестящую полосу воды. «Дон! Тихий Дон! Дон Иванович! Теперь близехонько, — радостно подумал он, вспоминая рассказ встречного казака. — Скоро и Раздоры!» Теплый ветерок дул на его разгоряченное лицо, раскрытую грудь.

Он ехал всю ночь и решил отдохнуть, а потом, не мешкая, ехать дальше. «К вечеру иль завтра поутру беспременно прибуду». Стреножил коня, пожевал хлебушка и заснул на траве как убитый.

На следующий день Иван подъехал к Раздорам. Город был обнесен высоким валом да кое-где дубовым тыном и как бы прилепился к самой воде, к широкой полосе Дона. Вал был устроен с прогалинами, защищенными воротами. Ворота были тяжелые, высокие, в уровень вала и тына, потемневшие от времени и непогоды. Около города примостился посад.

Одни ворота оказались настежь отворены. Первое, что увидел сквозь них Болотников, были сгуртовавшиеся казаки в разнообразной цветной одежде — турецкой, татарской, ногайской, в стрелецких зипунах.

Только было Иван подался к воротам, как казаки в мгновение, должно быть по команде, вскочили на коней и крупной рысью вырвались из ворот наружу. Сотни две промчались мимо и скоро исчезли в степном мареве. От них, как от буйного, яростного вихря, у Ивана голова кругом пошла. «Да! Им на пути не вставай, сметут, как соринку!»

Иван въехал в ворота. Нигде дозора не было. «Ишь, — подумал, — не страхуют! А как ворог какой заберется?»

Тут же подле вала Болотников увидел множество людей. Было необычайное оживление. На земле, разложив инструменты, расположились ремесленники, одевавшие, обувавшие, вооружавшие донской город. Здесь же стояли лавчонки, торговали снедью, вином, тканями, поношенной одеждой, обувью, всевозможными украшениями, оружием. Повсюду пестрели толпы. Люди кричали, пели, смеялись, проносились на конях. В углу большой площади группа казаков состязалась в стрельбе. Немало было подгулявших, пляшущих. То и дело встречались сказители, скрипачи, домрачеи, жившие подаяниями. С балалайками и турецкими тулумбасами пробежала кучка скоморохов. Несколько поодаль стояли курени — дворы с хатами, крытыми воловьей кожей, войлоком. Оконца в хатах были затянуты слюдой или бычьим пузырем.

Иван спросил у одного из прохожих:

— Гей, казаче! Где мне атамана найти?

Тот молча указал перстом на ближайший большой курень.

У входа в курень полоскался на ветру шелковый стяг малинового цвета. Иван вошел в сени. Там сидели на лавке двое молодцов и с азартом играли в кости. На вопрос об атамане один из них указал на дверь в соседнюю горницу.

Горница атамана была увешана волчьими, лисьими, барсучьими шкурами, а на них красовались мушкеты, пистоли, кинжалы, сабли, луки со стрелами — словом, целый арсенал. У дубового стола сидел в кресле «сам атаман», как подумал Иван. То был сухощавый человек средних лет — острый нос, окладистая русая борода, серые проницательные глаза под нависшими бровями. Одет был атаман в желтый бархатный кафтан. На лавке возле него лежала сабля в дорогих ножнах, на столе — булава и черная барашковая шапка с желтым шлыком. Тут же, на столе, стояли жбан с медом и серебряная чара. Сбоку притулился писарь, молодой казачина в черном бешмете, черноглазый, черноусый, волосы стрижены в кружок. Он старательно писал гусиным пером на пергаменте под диктовку атамана.

Болотников постоял, потом сел у стены на лавку. Атаман выпил меду, расправил усы и продолжал: «…и ведомо тебе, великий государь, что татарове с турским султаном о рати супротив земли русской помышляют…»

— А тебе чего надобно? — посмотрел атаман на Болотникова, внезапно прервав послание.

— Служить, атаман, к тебе прибыл.

— Конь есть?

— Конь есть.

— В бога веруешь?

— Верую.

— Какого чина-звания?

— Холоп я.

— Теперь ты более не холоп. У нас холопов нет. Разумеешь?

— Разумею.

— Беглый?

— Беглый.

— Ладно! Видать, парень подходящий. Поглядим, какой ты вояка! Гей, Кокин! Пидь до мэнэ! — кликнул атаман по-украински.

Из сеней в горницу ввалился здоровенный, огромного роста казак. У него свисали длинные черные усы и был гладко выбрит синий подбородок. По правой щеке казака проходил темно-красный шрам.

— Чего, атаман, треба? — спокойно спросил он густым басом.

— Пиды, Кока, до дядькивского куреня с цим хлопцем. Вин там служыты буде.

Кокин повел Ивана. Разговорились. Неожиданно запорожец заговорил на чистейшем русском языке. Он был родом из-под Москвы, но уже долго казаковал в Запорожье.

— Так вот, паря, служить станешь в дядьковском курене. Заутра три сотни уходят от нас в Дикое Поле. Сегодня уж уехали.

— Я, должно, их видел. Мимо меня пролетели, как стая соколов!

— Они, они! Татарва рыщет близ одного кургана. Беспременно удумали учинить набег на станицы наши донские и, быть может, на стольный наш город Раздоры. Отогнать надо!

Иван быстро освоился в дядьковском курене. Слово «курень» имело двоякое значение: двор, усадьба и низовое казачье подразделение.

Он, как лист, закружился в вихре казачьей жизни с ее битвами, с ее безудержным, бесшабашным весельем, с ее тяготами и заботами, которых было немало.

Вскоре Болотников стал заправским донским казаком.

…Как-то отправились в большой поход. Шли к Крымскому ханству, охватывавшему в то время всю Таврию и все северо-западное побережье Азовского моря.

К вечеру прибыли в лесок, где казаков из Раздоров дожидались сотни, собранные в других донских станицах. Расположились на ночь. Костров не жгли. Под утро, еще в темноте, тронулись далее. Был приказ — соблюдать тишину.

Гасли звезды. Отряд спустился в большую, поросшую кустарником балку. Клубился туман. Тишина… Изредка пискнет пролетающий чибис, заржет конь, но тут же замолкнет, сдерживаемый хозяином. Туман рассеивался. Вставало солнце, озаряя степь.

— По коням!

Впереди выбранный походный атаман, а за ним казаки тронулись широкой лентой, набирая рыси. Когда въехали на холм, Болотников увидел в низине конников с пиками.

— Татарва! — пронеслось по казачьим рядам.

— Дывысь, ватага, дывысь! — гаркнул около Ивана Кокин.

5

Тарпан — дикая степная лошадь.