Страница 5 из 67
— Куда угодно, только не в Крымду!
Мы, принимая игру, с нарочитым удивлением вытаращили глаза: почему? Да потому, был ответ, что место это забыто и людьми, и самим богом.
— Кушку, надеюсь, знаете? — продолжал капитан, взглядывая на нас с лукавой усмешкой, и пояснил: — Кушка, скажу я вам, в сравнении с Крымдой — курорт.
Мы смотрели на него уже почти влюбленными глазами. Нам жалко было с ним расставаться, и Пономарь принялся упрашивать его, чтобы товарищ капитан замолвил, где следует, за нас доброе словечко.
Дальше Кушки не пошлют, Меньше взвода не дадут…
Вряд ли найдешь военного человека, который не слышал этого старинного присловья. В незапамятные времена сочинил ее какой-то молодой пехотный офицер, будто бы жалуясь на горькую армейскую долю. Как же, едва вручив заветные погоны, судьба тотчас бросает его невесть куда — в знойную пустыню, в сыпучие пески, в такую глушь, какую трудно себе вообразить.
Нам все это было давно известно, и все же казалось, что выражено в присловье не только огорчение. Чувствовалась в нем еще и удаль: человек готов без раздумья отправиться хоть на край света. Пономарь тут же его перефразировал:
Дальше Крымды не пошлют, Меньше ИЛа не дадут!
И мы дружно решили:
— Даешь северную Кушку!..
* * *
Случилось так, что в дни экзаменов у нас в училище побывал корреспондент из нашей авиационной газеты. Потом, пока мы ждали распределения, пока на нас оформляли документы, пока то да се, появилась статья. Большая — в полстраницы, И заголовок аршинными буквами: «Лейтенанты просятся на Север». Не заголовок — плакат, и не проза под ним — поэма: «Туда, где труднее, туда, где сложнее, туда, где нужны крепкие телом и смелые духом!»
К тому времени уже стало известно, что одна группа, и довольно-таки солидная, поедет на Дальний Восток, другая — в Подмосковье, третья — на западные рубежи. Были и другие назначения, а в газете шла речь именно о нашем экипаже, о нашей четверке, и Пономарев взирал на нас с видом победителя.
— Что я вам говорил? — восклицал он. — Я же говорил!
Первой в статье была названа фамилия старшего лейтенанта Шкатова, хотя наш инструктор на Север и не просился. И когда ему показали газету, Николай Сергеевич с укоризной взглянул на Валентина:
— Твои проделки?
Но Пономаря не так-то просто смутить.
— Там же не написано, что и вы едете. Сказано, что вы нас подготовили. Вы нас учили и все такое. Разве не правильно?
— Не нравится мне слава, которая впереди бежит, — вздохнул Николай Сергеевич.
— Если быть, значит быть лучшим! — задорно тряхнув головой, улыбнулся Пономарев. Чтобы скрыть шрам, он начал отращивать длинные волосы и теперь постоянно приглаживал их левой рукой. А они не слушались, топорщились и рассыпались при каждом неосторожном движении. Вот он опять потянулся к волосам пятерней и весело добавил: — А слава… Что слава… Она всегда впереди. И если идти за ней, значит идти только вперед.
— Это как понимать?
— Элементарно… Налево поехати — женату быти, направо — богату быти, прямо… — Форсисто, ничего не скажешь!..
— Витязь на распутье, — кивнул Шкатов. — Ну-ну, дерзай. Авось северные ветры остудят твою горячую головушку. Эх, боюсь я за тебя, не уймешься — наломаешь дров…
Валентин лишь беззаботно смеялся. Мы знали, что с корреспондентом больше всех разговаривал он. С его слов, чувствовалось, и написана статья. Ну так что? Все в общем-то правильно.
И мы поехали в Крымду.
А когда приехали…
* * *
Скорый дальнего следования, лязгнув буферами, темной осенней ночью остановился на каком-то захолустном полустанке.
— Крымда! — хриплым, простуженным басом оповестил нас угрюмый пожилой проводник. Сердито откашлялся в кулак: — Кхы, кхы! — и поторопил: — Вытряхайтесь, летуны, да поживее! Стоянка — одна минута.
Корябая о крутые ступеньки свои новехонькие чемоданы, мы едва успели «вытряхнуться» из теплого плацкартного вагона, как поезд тронулся и умчался. Он сразу набрал скорость, словно торопился побыстрее удрать отсюда, коротко гуднул на повороте — и был таков. Вскоре не стало слышно даже перестука колес. И тут нас постигло первое разочарование: ни встречающих, ни провожающих, а за нами не то что автобуса — захудалого грузовика не прислали! Если ничего примечательного не произошло до сих пор, то здесь, кажется, начинались не весьма приятные неожиданности.
Не очень приветливо встретила нас и погода. Ночь с маху окатила волной чернильной тьмы и холода. Надо же, на дворе октябрь, а тут — зима зимучая, метель. К тему же больше никто не сходил на этой пустынной остановке, поблизости не оказалось даже стрелочника, и не у кого было спросить, куда нам теперь податься.
В лицо, слепя глаза, наотмашь бил колючий снег. Сильный порывистый ветер перехватывал дыхание. Он, казалось, нес с собой пронизывающий холод Ледовитого океана. Где-то далеко-далеко полыхали мириадами веселых огней большие города, а здесь в невзрачном станционном домике тускло светилось лишь одно-единственное окно, да поодаль раскаленным углем тревожно рдел светофор.
Вокруг стояла суровая тишина. Поеживаясь, я втянул голову в жесткий воротник шинели. Меня охватило неприятное щемящее чувство досады. Черт побери, куда это нас нелегкая занесла?!
— Странно, даже вокзала нет, — удивился Шатохин. — Там ли мы сошли?
Рядом с Левой переминался с ноги на ногу Зубарев. Он, по обыкновению, что-то молча обдумывал.
— Там! — послышался уверенный голос Пономарева. — Лева, ты слеп! И вокзал есть. Вот он — сия хибара. Только туда не стоит и заходить, там, вероятно, и присесть не на чем. А до утра еще ой-е-ей!..
— За мной! — скомандовал вдруг Валентин.
— Куда? — сердито спросил Шатохин.
— На кудыкину гору! — с раздражением отозвался Пономарев. — И, чуть помедлив, снизошел: — В гарнизон, куда же еще.
— Да ты откуда знаешь, в какую сторону?
— Говорю, значит — знаю. О таких вещах надо заранее думать! На извозчика надеяться нечего. — И он, обозвав нас Митрофанами, пояснил, будто бы догадался расспросить еще у того приезжего «купца», где находится «забытый богом и людьми» военный городок.
Хотелось нам того или не хотелось, он сразу стал хозяином положения. Мы волей-неволей двинулись вслед за ним.
А что оставалось делать? Не очень-то приятно стоять на леденящем ветру в одной шинельке и легких ботиночках. Тоже — нарядились, будто не знали куда едем! Старший лейтенант Шкатов, провожая, советовал обуть сапоги. Где там! В курсантские годы нам до того надоели кирзачи, что о них и вспоминать противно. Мы лишь беззаботно посмеялись: дрожи, но форс держи. А теперь и вправду дрожим.
— Ничего, хлопцы, тут недалеко! — бодренько покрикивал Валентин. — Не отставать!.. Не растягиваться! Вперед, гвардия!
Ему удалось расшевелить нас, но ненадолго. Поначалу, подзадоривая друг друга, мы, не на шутку перезябшие, рванули наперегонки, однако вскоре выдохлись и зашагали медленнее. Мутное окно станционного домика и красный глаз светофора давно скрылись из виду, а мы еще никуда не пришли. Вокруг властвовала беспросветная темень. Ни огонька, ни звездочки в небе, и дикая тишина.
В душу невольно закрадывалось сомнение: туда ли бредем? Наше доверие к Пономареву постепенно меркло. Он, должно быть, почувствовал это, остановился и, словно поддразнивая нас, плачущим голосом сказал:
— Ух ты, чижало! Придется малость передохнуть, а то сердчишко вот-вот выскочит. В прямом и в переносном…
Лица Валентина мы не видели, а он в этот момент, судя по всему, ехидно улыбался. «Мне все нипочем, не хнычьте и вы!» — так можно было расценить его поведение. Силен, бродяга! Тут рта раскрывать не хочется — от ветра захлебнешься, а ему, зубоскалу, хоть бы что.
— Признайся лучше, что не знаешь, куда идти, — зло огрызнулся Зубарев. Ему было еще тяжелее, чем нам: помимо чемодана он нес свой баян.