Предчувствие любви

— Ты зато знаешь, — процедил Пономарев.

— Да уж как-нибудь, — глухо обронил Николай и, упрямо нагнув голову, зашагал куда-то вправо. Он не позвал нас за собой, даже не оглянулся, и мы нерешительно топтались на месте. Остановить его или догонять?

— Еще один Сусанин! — в сердцах пробормотал Шатохин, глядя в ту сторону, куда удалялся Зубарев. И вдруг обрадованно закричал: — Смотрите, огонь!

Действительно, там виднелось какое-то тусклое желтое пятно. Оно то меркло, затушеванное метелью, то обозначалось более отчетливо. Сомнений не оставалось: там расплывчато, еле различимо светилось окно. Сразу повеселев, мы чуть ли не бегом устремились в том направлении.

Идти было нелегко. Дорога забирала в гору, на ней то и дело попадались выбоины и невидимые в темноте камни. Неожиданно Валентин громко охнул, потерял равновесие и с глухим мычанием осел наземь.

— Что с тобой? — испугался я. — Что случилось?

— А, ч-черт, нога! — зашипел он сквозь сжатые зубы. — Ногу подвернул!

Ему, видимо, было очень больно, а я не знал, чем помочь. Растерялся.

Нас догнал шедший сзади Шатохин. Он тоже склонился, сочувственно спросил:

— Как же это ты, а? Идти сможешь? Или, может, у тебя перелом? Покажи, где болит?

Валентин попытался встать, но снова ойкнул и жалобным голосом пробормотал:

— Не наступить… Надо нее…

Шатохин взял у него чемодан, крикнул в пространство:

— Э-эй, Коля, подожди-и! Беда-а!..

Зубарев не остановился. Наверно, не услышал, и звать его было бессмысленно. Я подошел к Пономареву, присел, подставил ему плечо. Он обнял меня за шею, и мы, спотыкаясь, побрели дальше. Не ходьба — мука, того и гляди, оба растянемся.

Вряд ли я один довел бы его до места. Хорошо, Зубарев все же догадался подождать нас. Он повесил футляр с баяном Леве за спину, и мы вдвоем с ним подхватили Валентина. Необходимость заботиться о пострадавшем товарище словно прибавила нам сил. А еще было досадно: не смогли добраться до части без ЧП! Офицеры, называется, военные летчики!..

Заметенная снегом дорога, огибая пологую сопку, привела к невысокому кирпичному домику. Слева стояла арка с массивными металлическими воротами и решетчатой калиткой. Это был контрольно-пропускной пункт, какие обычно находятся при въезде на территорию любого военного городка. Нас еще при подходе осветили прожектором, и властный оклик часового показался радостным приветствием.

Яркий луч, ослепив, тут же погас. От этого стало вроде еще темнее. Зато дверь открыли нам без промедлений. Заметили, наверно, что у нас что-то не в порядке, не зря же мы человека на руках несем. И вдруг, отстранив меня и Зубарева, наш пострадавший как ни в чем не бывало первым шагнул через порог.

Мы не сразу поняли, что произошло. А когда сообразили, никто в замешательстве не мог вымолвить и слова. Да он, прохиндей, нас обманул! Он над нами потешался!

А у Пономаря ни следа раскаяния, ни малейшего угрызения совести: улыбка — от уха до уха.

— Вот где Ташкент! Порядочек. А то я уже от мороза вибрировать начал.

— Так ты что же — притворялся? — вырвалось у меня.

Он взглянул на меня с самым простодушным удивлением, даже вроде с обидой:

— Скажешь тоже! Просто я споткнулся… о Полярный круг.

Лева Шатохин хихикнул и, не получив нашей поддержки, смущенно умолк. А Зубарев сердито блеснул глазами:

— Нахал! Пора бы и поумнеть, ты не в училище.

— А ты, Коленька? — живо повернулся к нему Пономарев. — Как только завидел жилье, сразу о нас забыл. Хорошо, да? Чего молчишь?

— Сказал бы я тебе, — Николай понизил голос, — да вот… — Он кивнул в сторону коричневого дощатого барьера, за которым у тумбочки с телефоном стоял солдат.

А тот, будто ничего и не слышал, кого-то вызывал:

— Ало, ало! Заснули вы, что ли! Чево? Ах, нет его… Понял…

Потом, положив трубку, он попросил нас минуточку подождать и вышел в соседнюю комнату. Воспользовавшись этим, Шатохин — вот уж чего я от него никак не ожидал! — наградил Пономарева крепким тычком в спину. А по комплекции Лева — тяжеловес, и силенка у него — дай бог! Валентин чуть было не запахал носом. Смешно взмахнув руками, он отлетел в сторону и еле устоял на ногах.

Как раз в этот момент в дверях появился дежурный по части — невысокий офицер с погонами старшего техника-лейтенанта. На правом боку — кобура с пистолетом, на левой руке — красная повязка.

— В чем дело, товарищ лейтенант? — удивленно взглянул он на Пономарева.

— Да нет, ничего… Не беспокойтесь… — При всем своем умении оставаться невозмутимым в любой обстановке, Валентин смутился и, пряча глаза, пробормотал: — Просто я, это самое… споткнулся.

— Ага, — буркнул Зубарев. — О Полярный круг.

Я дернул Леву за рукав, чтобы тот не пыжился от распиравшего его смеха.

— Понятно, — сказал дежурный, пряча усмешку. — А я-то было подумал…

— И ничего вам не понятно, товарищ старший лейтенант! — со злостью перебил его Пономарев. — А вот почему вы машину не подослали — это уж извините… Вы что, телеграмму от нашего начальства не получили?

— Теперь это уже детали, — не ответил на его вопрос дежурный. — Главное, вы на месте. Так что, с прибытием вас. — И, пожимая нам руки, он назвал себя: — Рябков. Петр Тимофеевич Рябков. — Затем как бы между прочим сказал: — Сегодня переночуете в клубе. Командира будить не стану, он только что лег. Завтра представитесь честь по чести, не так, как мне.

— Все правильно, — кивнул Валентин. — В службе важно что? Подход — отход. Это, знаете, как один товарищ очередное звание получил? За четкий рапорт инспектирующему. Тоже был дежурным по части, рубанул навстречу строевым, отбарабанил как по нотам и — шаг в сторону: «Лейтенант такой-то!» А генерал ему: «Здравствуйте, товарищ старший лейтенант!..»

Сглаживая неловкость, Пономарев пытался найти общий язык с Рябковым, но его анекдот был, что называется, с бородой. Старший техник-лейтенант вежливо кивнул и предложил пройти с ним в клуб. По дороге он пояснил, что там у них есть резервная комната для приезжих артистов, открыл ее и распрощался:

— Сами понимаете, служба…

В помещении, куда он нас привел, стояли узкие, с металлическими спинками солдатские кровати. Как в казарме или в лазарете.

— Сойдет, — махнул рукой Пономарев. — Занимай, ребята, горизонтальное положение!

Засыпает он легко и быстро, как набегавшийся за день ребенок. Ткнулся лицом в подушку — и моментально отключился. Завидный у него характер! А я долго лежал с открытыми глазами.

За окном шумел ветер. В стекла, как ночные бабочки, с шорохом и стуком бились снежинки. На соседних кроватях беспокойно ворочались Шатохин и Зубарев. Тоже не спали, о чем-то думали. О чем? Да наверно, о завтрашнем дне. И о том, что ждет нас в дальнейшем. Вот наступит утро, и начнется та жизнь, о которой каждый из моих однокашников не просто мечтал, а к которой настойчиво готовил себя на протяжении нескольких лет.

Надеялись мы на самое хорошее. Но когда рассвело, а рассвело примерно к полудню, наши розовые лейтенантские мечты начали рассеиваться, как сон, как утренний туман.

* * *

Унылая картина открылась взгляду из окон солдатского клуба. Гарнизон, в котором нам предстояло служить, никоим образом не напоминал военный городок. Посмотришь — поселок не поселок, деревня не деревня — так, что-то среднее. Серые дощатые крыши, серые деревянные дома, похожие друг на друга, словно обшарпанные детские кубики. Стандартные, как говорится, типовые. Некоторые казались двухэтажными, но на самом деле никаких двухэтажных не было. Просто одни стояли на уступах сопок чуть выше, другие — ниже.

До неправдоподобия одинаковыми были и сопки. Лысые, покрытые у основания лесом, они сливались в одну бесконечную волнистую гряду. Деревья, как солдаты под огнем врага, упрямо карабкались навстречу морозному ветру вверх, но так и не могли захватить ни одной вершины.

Снега ночью выпало не так уж и много, и по всему косогору густо чернели разнокалиберные валуны. Иные из них по размерам были больше любого здешнего дома. Если их приволок сюда первобытный ледник, то каким же он был могучим, каким огромным!