Страница 32 из 56
Дмитрию Потапычу вспомнился такой случай. Однажды, когда Павлу пошел тринадцатый год, его оставили одного на посту: Дмитрий Потапыч болел, а Константин с утра ушел на сенокос.
Под вечер разыгрался шторм, наступали сумерки, а Константина, обещавшего вернуться к заходу солнца, все еще не было. Тогда Павел один поплыл к бакенам. Он зажег фонари и стал грести к берегу. Ветер гнал от Жигулевских гор навстречу лодке высокие беляки, и Павел совсем выбился из сил. Через борта несколько раз обрушивались волны, и в лодке плескалась вода.
Уже стемнело, когда Павел пристал к берегу.
Константин вернулся поздно.
— Я огни зажег, — сказал ему Павел, уже обсохший у костра.
— Один? — удивился брат.
— Один, — кивнул головой Павел и ничего больше не сказал...
Постепенно сознание Дмитрия Потапыча стало гаснуть, мысли путаться, и он задремал.
В полночь старик встал. В окошко подсматривала луна, и в домике все предметы были отчетливо видны. Из потайного места старик достал узелок и бережно его развязал. На холстяной тряпочке лежал георгиевский крест. Старик поднес его на ладони к глазам и долго рассматривал.
«Да, — подумал он. — В сентябре пятнадцатого года в бою под Петликовцами отличился. Семь немцев тогда в штыковой атаке заколол».
И он принялся вспоминать, как было дело. Память Дмитрию Потапычу изменяла, и он многое позабыл или помнил смутно, неясно. Только один миг пережитого тогда все еще ярко и волнующе вспыхивал в сознании.
...Цепи сближались. Дмитрий Потапыч смотрел перед собой и видел пожилого, полного немца, бежавшего прямо на него, с далеко выставленной вперед винтовкой.
Вдруг Дмитрий Потапыч почувствовал, что ему сделалось жарко, захотелось вытереть рукавом мокрый от пота лоб, но тут же он об этом забыл и ускорил шаг и все смотрел на немца с бледным ощеренным лицом и мутными стеклянными глазами.
Но как Дмитрий Потапыч проколол немца штыком, он не помнил даже тогда. Немец грузно и молча повалился на землю, а он уже бежал вперед и смотрел прямо перед собой...
— В этом же году и братец погиб, Захар Потапыч, — сказал вслух старик, — царство ему небесное.
Дмитрий Потапыч бережно завернул в холстину крест и опять спрятал узелок. Он надел ватник и зашагал к двери.
Тихим призрачным светом был залит овраг, и от дурманящих запахов ночи кружилась голова. Над Волгой курился туман, поднимаясь столбами к небу, и мерещилось, что какие-то духи в белых саванах шагают по воде.
К стене домика были приставлены весла. Дмитрий Потапыч взял их на плечо и стал спускаться по лесенке к берегу.
«В такой туман только и гляди, что беду наживешь», — размышлял он, зябко поеживаясь от сырости, проникавшей за воротник ватника.
XI
В Морквашах Константин пробыл недолго. Знакомый столяр оказался сговорчивым, и Константин по сходной цене срядился с ним о поделке оконных рам для дома.
Со двора столяра бакенщик вышел в веселом расположении духа.
«Все-таки к зиме я перееду в свою избу, — думал он, спускаясь по отлогому берегу к Волге. — Вернется ли скоро Павел, не вернется ли, а мне в своем углу спокойнее будет».
Константин сощурился и посмотрел из-под руки на небо. От края и до края оно было чистое, синее, и хотя солнце поднялось еще невысоко, но уже припекало.
Минут пятнадцать назад от пристани отвалил пароход, идущий вверх до Ульяновска, и на берегу уже никого не было. Даже морквашинские колхозницы, приносившие для продажи пассажирам топленое молоко, яйца и масло, разошлись по домам.
У пристанских мостков лениво покачивалась на тихой волне лодка Константина. Бакенщик отвязал веревку от перил мостков и собрался было шагнуть в лодку, когда за спиной услышал слабый женский голос:
— Дяденька, вы далеко собираетесь?
Константин оглянулся и увидел немолодую черноволосую женщину с худым болезненным лицом, закутанную в поношенное байковое одеяло. Возле женщины стояли остроносый мальчик и маленькая кудрявая девочка. Бакенщик оглядел женщину с головы до ног и, ничего не сказав, полез в лодку.
— Эй, Фомичев, — крикнул бородатый старик в ушанке, сидевший на борту пристани. — Возьми с собой бабу, ей в Отрадное.
— А кто она такая? — спросил Константин, подняв вверх голову. — Цыганка, что ли?
— Я русская, — застенчиво сказала женщина, подходя к перилам мостков. — У меня брат, Авдей Никанорыч Хохлов в Отрадном живет. Он на промысле работает. Я бы пешком пошла, да дети не дойдут, сил у нас совсем нет...
— А ты откуда сама будешь? — спросил бакенщик, снова остановив на женщине холодно-серые, строгие глаза.
— Из под Воронежа... От немцев убежали. Колхозники мы, — торопливо проговорила женщина.
— Садись, — сказал Константин, — только спокойно, лодка у меня вертлявая, перевернете еще.
Поставив в лодку девочку, женщина села на лавку и протянула руку мальчику:
— Осторожно, Миша.
— А я сам, — сказал мальчик и смело шагнул в лодку.
Константин снял пиджак, оттолкнулся кормовиком от мостков и сел за весла. Километра два он греб молча, изредка бросая исподлобья на пассажиров быстрый, угрюмый взгляд.
Женщина смотрела на высокие горы с непролазными зарослями орешника и торчащими над ними тонкими, как свечи, соснами, на светлую, манящую даль просторной реки, сливающуюся на горизонте с голубизной безоблачного неба, и на глазах у нее навертывались слезы.
— Мама, ты опять плачешь? — негромко, с укором и лаской в голосе сказал мальчонка, прижимаясь щекой к руке матери.
— Нет... Я не плачу... Я так это...
Женщина провела ладонью по голове девочки, смирно сидевшей у нее в ногах, и вздохнула.
— Вы так, налегке, или вещи какие на пристани остались? — спросил Константин.
— Немец у нас все разграбил... А деревню спалил. Богатый был колхоз, теперь ничего не осталось.
— Да что ты... спалил? — переспросил Константин, переставая грести.
— Всю, как есть... — сказала женщина. — Выгнали ночью всех до единого в чистое полюшко, разграбили добро наше, а дома пожгли...
Она уронила на колени руку, державшую на груди одеяло, Константин увидел ее наготу и содрогнулся.
Он взялся за весла и уже больше ни о чем не спрашивал.
В Отрадное приплыли около полудня. Женщина вылезла из лодки и стала благодарить бакенщика. Мальчик и девочка вошли в воду и, смеясь и брызгаясь, принялись мыть ноги.
Константин взял с сиденья пиджак, протянул его женщине.
— Возьми, — сказал он.
— Не надо, зачем это вы? — еле слышно проговорила женщина, и щеки ее покрылись бледным румянцем.
— Возьми, — повторил опять Константин, — нечего стыдиться.
Он бросил на руки женщины пиджак, отвернулся, крепко потер ладонью лоб.
Теперь Маша стала спокойнее и жизнерадостнее. Возвращаясь с работы, она обедала, помогала Катерине убирать со стола посуду и, не дожидаясь прихода подруги и жены бухгалтера, садилась за швейную машинку... А поздним вечером, оставшись в горнице одна, Маша шила кружевные чепчики, распашонки, простыни и все думала, кого она родит: сына или дочь? Павел желал, чтобы у них родился сын, а Маше хотелось, чтобы была девочка.
Собираясь спать, она перечитывала письмо мужа, а потом уже ложилась в постель. Помечтав немного о том времени, когда в мире наступит покой и счастье и Павел вернется к ней, она тихо засыпала.
Раз как-то Маша пришла из конторы необычайно взволнованной.
— Катюша, — сказала она, прижимаясь к невестке плечом. — Нам нынче благодарность вынесли. За пошивку белья. Честное слово!
И весь вечер глаза у Маши светились большой радостью.
В субботу с поста приехал помыться в бане Дмитрий Потапыч. Он вошел в горницу, увидел детское приданое, разбросанное по столам и стульям, и растрогался. Старик подержал в руках легкую, как пушинка, рубашечку и сказал Маше:
— Мареюшка, а ты смотри, не утруждай себя шибко...
Отзвук сердечного отношения уловила в его голосе Маша и с благодарностью взглянула на старика.