Страница 59 из 65
— Был.
— Ну как, начал он твой портрет?
— Да.
— Значит, с тебя коньяк. Маман, ты никуда сегодня?
— А что?
— Да мы с Лилькой хотим сходить в кино.
— Ну что ж, идите. Только я хотела на часок отлучиться. Ну, тогда отец с Колей посидит.
— А не загуляют мужики? — Он с улыбкой поглядел на нас. — Ветераны, они могут, а?
— Да, загуляешь у твоего отца. Чаем поит, — сказал Кунгуров.
— Ай-яй-яй, какой отсталый человек. Ты бы еще самовар поставил.
— Во-во! — подхватил Кунгуров.
А Клава засмеялась. Видимо, посчитала, что сын очень удачно сострил.
— Ну, я вижу, у вас уже установился контакт, так что и без меня обойдетесь. Тем более у Игоря Петровича к тебе есть дело, Валерий.
Сын остро и раздраженно взглянул на меня. Я встал и ушел. Но не прошло и десяти минут, как Кунгуров явился ко мне оживленный, даже раскрасневшийся.
— Слушай, он толковый малый. Заинтересовался, да еще как!
— Ну вот, я рад за тебя.
— Да, есть надежда. Посмотрел фотографии, полистал письма. Сразу понял, какой это материал.
— Ну, очень рад, очень рад! — Я и в самом деле был рад. Мне не хотелось, чтобы Валерий оттолкнул Кунгурова. Зачем лишать человека даже малых надежд.
— Нет, он толковый. Понимает конъюнктуру. Ну, теперь дело за небольшим: подождать немного, пока ознакомится. Не знаю, кому как, но моему брату письма нравились. А он, знаешь, начитанный был. Понимал что к чему. Ну, ладно, не буду больше задерживать. Пойду. А ты тут все же посматривай. Он может закрутиться в своих делах и забыть, так ты напомни.
На другой день Валерий, как бы между прочим, сказал:
— А знаешь, книга-то может получиться. Я полистал вчера его письма. Ничего, ничего. И работы там не так уж много. Надо только пройтись по-редакторски. Интересный этакий гибрид может получиться. Документальная лирическая повестуха.
— Ну что ж, я рад за Игоря. Может, позвонить ему?
— Не сразу, не сразу. А то, чего доброго, подумает, что мне и делать там нечего. А я с ним меньше чем на три пятых гонорара не сойдусь.
Я с удивлением поглядел на него.
— Если работы немного, почему же тебе три пятых?
— Да только хотя бы потому, что без меня он и двух пятых не получит.
— А это честно?
— Ну, а как же? Ведь я же там свое имя поставлю. А это ответственность. Мое имя сейчас на виду. К тому же у нас существует градация в гонорарной оплате. Кто получает по полтораста за лист, а кто и по триста. Он же не писатель. Так что тут все в порядке. Кстати, а чего ты не попробуешь написать про свою изыскательскую жизнь? Наверно, немало было интересного?
— Всяко бывало, да не награжден я таким даром. Как говорится, бог таланта не дал.
— Ну вот видишь, все закономерно. Кто-то пишет, кто-то читает. Читать легче, чем писать, не правда ли? А я вот гляжу на тебя и думаю, какие мы с тобой разные. Все же на тебя тайга, тундры и пустыни подействовали.
— В каком смысле?
— Ты где-то остался в том времени.
— А оно что, плохое? То время?
— Оно в прошлом. Поэтому тебе кажутся некоторые мои поступки, вполне естественные в настоящее время, непонятными.
Я хотел ему сказать: «Да, кое-что мне кажется непонятным в твоем поведении. Например, мне непонятно, как можно выставлять за дверь отца, когда приходят к тебе гости? Я бы никогда так не поступил со своим отцом. Я бы не стал жадничать и насчет гонорара в соавторстве с Кунгуровым. Ведь если бы не было его писем, ты бы не написал книгу. Точнее, не сделал бы ее без готового материала». Но я молчу. Как-то напомнил ему о его детстве. Привез однажды коня-качалку. Как он был рад! Глазенки блестели, глядел на меня и кричал: «Спасибо, спасибо!»
«А к чему ты это?» — спросил он меня.
«Да так, просто вспомнилось. Теперь ведь я на приколе. Вот и перебираю от нечего делать».
Это я сказал подчеркнуто горько, чтобы он возразил: «Ну что ты, папа, ты еще молодцом! Рано себя списываешь». Но нет, не сказал. Даже горечи не услышал в моих словах. Видимо, отнес меня к той категории людей, которым только и осталось дожевывать государственный хлеб. А может, и вообще не думает обо мне. Что я для него? Человек безо всякой перспективы. И только. И на самом деле, что я для него, если каждое утро отправляюсь в молочный магазин за сырками, творогом, сливками. По пути захожу в булочную, и если приношу хлеб или батон черствые, то слышу упреки. Даже внук относится ко мне равнодушно. Дети — это открытая страница отношений между взрослыми. Я делаю ему подарки, пытаюсь сдружиться, но он все равно сторонится меня. И это ясно почему. Сын ко мне равнодушен. А невестка, Николкина мама, не стесняется даже при нем принижать меня. Стоит мне что-нибудь сказать, как она иронически замечает:
«Ты так думаешь?»
«Да. Так. А что?»
«А иначе никак нельзя думать?»
«А как бы тебе хотелось?»
«Мне? Мне — никак. Я не терплю, когда кто-то за меня думает».
«Тогда почему же ты спросила, как я думаю?» — видя, что она меня дурачит, начинаю нервничать я.
«Просто из любопытства, как ты можешь думать».
«Наверно, не хуже тебя!»
«Ну, когда начинается грубость, самое лучшее прекратить разговор», — сдержанно говорит она и уходит в свою комнату. Медленно уходит и внук. Все это он видел и слышал, стоя у дверей.
Самое мрачное это то, что мне никак не пробить стену равнодушия и бесцеремонного отношения ко мне. Даже Клава не хочет меня понять.
«Пока ты работал, к тебе и Валерий и Лиля относились хорошо. Не правда ли?» — как-то сказала она.
«Это верно. Но почему? Да только потому, что я бывал редкими наездами. К тому же приезжал с деньгами. И тогда не мешал ни сыну, ни его товарищам, ни подругам Лилиным сидеть за моим столом, есть, пить, смеяться».
«Нехорошо упрекать пищей...»
«Да разве я упрекаю. Я говорю, как было. А теперь...»
«Теперь ты ничего не делаешь, и это кого угодно может вывести из терпения».
«Ну, скажи, что мне делать?»
«Ну, этого я не знаю».
«Зато я знаю! Я лишний человек в нашей квартире. Вы привыкли жить без меня. Быть хозяевами. А теперь тут я. Отсюда и все вытекающие последствия. Да-да, только в этом, только отсюда!»
Жена молчит.
— Значит, я в прошлом? — говорю я Валерию.
— Да. Ну, это естественно. Всю жизнь в лесах, в болотах.
— Наверно, из-за меня и пошло: «дикий предок»?
Валерий засмеялся и, вздохнув, сказал:
— Мне кажется, еще никогда время так быстро не меняло сознание людей, как это происходит сегодня. Идет глубинный процесс переосмысления многих духовных ценностей. И ты не обижайся, что не шагаешь в ногу со временем. Не такие, как ты, отстают. А отстать — это значит вывалиться на полном ходу из вагона.
— Значит, я вывалился?
— Не о тебе речь. — И больше ни слова, отвернулся и ушел.
Никак, никак не хочет он включать меня в свой круг. Для него я вывалился из вагона. И поэтому совершенно неинтересен. Хотя и являюсь его отцом.
— Сегодня был митинг протеста против нейтронной бомбы, — сказал за ужином Валерий.
— Ты выступал? — спросила невестка, выбирая кусок ветчины попостнее.
— Да. Ты знаешь, раз от разу я все свободнее и ярче начинаю выступать с трибуны.
— Я рада... А как насчет квартиры?
— Андрей Глебыч твердо обещал. Хорошая будет квартирка. И совсем в центре.
— Как бы ее посмотреть? — Она выбрала кусок по вкусу, положила его на тарелку. В левой руке у нее вилка, в правой нож. Она ими ловко орудует. И Валерий так же ест. Наколет вилкой кусок ветчины, подхватит ножом немного горчицы, намажет и ест. Так же есть приучают и Николку. А я по старинке — ветчину на кусок хлеба и в рот, за что и получаю от жены укоризненный взгляд. Отстал, отстал, что и говорить. Но на изысканиях было не до таких тонкостей. Случалось с утра и до ночи ничего не есть. Так где уж тут? Была бы ложка побольше. Нет, я не к тому, чтобы оправдываться, но уж так получилось. Но и учиться есть с вилочки и ножичка не могу. Поздновато, да и смешно.