Страница 58 из 65
— О себе трудно говорить, — высасывая лимон, сказал я.
— Кем вы работали в экспедициях?
— Двадцать лет беспрерывно начальником партии. А до этого старшим инженером.
— Значит, вы умеете командовать, распоряжаться? Наверно, требовали беспрекословного подчинения. Не так ли?
— Не так. Ни командовать, ни распоряжаться не люблю. Изыскатели — это такой народ, которому приказывать не надо. У нас каждый знает и любит свое дело. И делает его всегда добросовестно. Иначе нельзя, подведешь всю партию.
— Вот как! Ну а в чем же тогда ваше начальническое положение проявляется?
— В организации работы. В создании максимально хороших условий. Ведь изыскатели всегда работают в самых трудных и, как правило, медвежьих углах.
— Но все же у вас есть субординация?
— Есть. Но у нас не было в партии ни больших, ни маленьких. Все уважаемы, если каждый на своем месте. Хорошая партия годами собирается.
— Вас, наверное, любили подчиненные?
— Уважали. А любить я не давал повода.
Он засмеялся.
— Вы не лишены остроумия... Вот видите, как полезно получше узнать человека. А ведь я представлял вас совсем иным. Этаким суровым землепроходцем, который замерзает в снегах, задыхается от жажды в пустыне, а вы, оказывается, совсем не такой.
— Не знаю, каким я вам кажусь, но приходилось и замерзать; когда жили в палатках при пятидесятиградусных морозах, и мучиться от жажды в пустыне. Всяко бывало. Но у нас ведь пока шла речь только о начальнике и подчиненных.
— Да-да... Уважение и любовь. Эти штуки часто путают. И на самом деле, как можно любить начальника? Уважать — да. И то, если есть за что... У нас, художников, все по-другому. Впрочем, я стараюсь больше сидеть в мастерской. Главное — работать. Чтоб ни одного дня не пропало... Вам бывает грустно?
— Да, конечно. Естественное человеческое чувство.
— Вот именно, естественное. Особенно у нас, русских. Оно в человеке заложено со дня его рождения. Ибо тут же определен и предел его жизни. Он не знает, когда. Но предел уже определен... Впрочем, извините, это у меня все из-за триптиха. Казалось бы, пора к таким неприятностям привыкнуть, а вот не могу.
— А как же это получилось, что у вас его не взяли?
— Кому-то не понравился, только и всего. Ну, ладно. Расскажите еще что-нибудь о себе.
— Ну, ей-богу же, трудно о себе говорить. Вы лучше уж спрашивайте, а я буду отвечать.
— У вас погибали люди в партии?
— Бывало.
— Как вы относились к их гибели?
— Однажды сорвался со скалы техник. Славный парнишка. Так я не находил себе места. Привыкаешь к людям. С некоторыми десятки лет работаешь. Становятся близкими.
— А что, хотелось бы съездить на изыскания?
— Сделать последний заход? Конечно, хотелось бы. Но теперь это уже невозможно.
— Жалеете?
— Конечно. Вот если бы вас лишить любимого дела, как бы вы?
— Я не представляю себя без живописи. Это была бы трагедия.
— Ну, у меня, конечно, в меньшей степени, чем у вас, — живу. Но тоскливо... Пожалуй, и хватит об этом.
— Да, у вас есть награды?
— Два ордена, медали.
— В следующий раз наденьте их.
— Стоит ли?
— Обязательно.
Он налил еще по рюмке. Выпили и договорились о следующей встрече.
— Я позвоню вам, — сказал Викторов.
Он проводил меня до лифта.
Дома я застал Кунгурова.
— Извини, что пришел без спроса. Но решил, будет лучше, если я с ним сам с глазу на глаз переговорю. Лично вручу ему свои материалы. А так ведь, заглазно-то, знаешь, может и недооценить. — Он раскрыл портфель и стал вынимать оттуда объемистые папки, перевязанные бечевками. — Вон сколько! Что ни говори, а не баран чихнул. В основном тут все письма к брату. Несчастный был парень, так уж я, как мог, скрашивал ему жизнь... Тут и пояснительные записки есть. Ты же знаешь, я их хорошо писал. Отмечали. Ну, все пронумеровано, так что полный боевой порядок. Даже опись составил, чтоб легче было разбираться. Фотографии. Вон какая куча! — Он стеснительно засмеялся. — Это все брат сберег, а теперь, может, и сгодятся. Если б Валерий Олегович согласился, то, кто знает, и роман в документах мог бы сообразить. Тут у меня и про любовь есть. Помнишь Галю Сироткину? Так ведь роман у меня с ней был, да еще какой! Тут все есть для хорошего писателя.
Он сидел передо мной большелобый, грузный, с короткой, открытой шеей, изрезанной, как у младенца, поперечными розовыми складками.
Пили чай. Говорили о разном, как бы обо всем и ни о чем. Я старался не очень влезать в разговор, Кунгуров же горячился, махал толстыми руками, наваливался на стол, приближаясь то ко мне, то к Клаве, и возбужденно говорил, хотя никто с ним не спорил.
— Гибкости, понимаешь, гибкости нет. Вот в чем беда! Отсюда и нехватка разных бытовых мелочей. И тут же производят то, что никому не нужно. Отказаться бы, прекратить выпуск, да нельзя, планом утверждено. И дуют продукцию, а она не нужна. Чего молчишь?
— А чего говорить? От этого кетовая икра не появится.
— Во-во, значит, и говорить не надо. Я понимаю, мы ничего не решаем, но мнение свое у нас может быть?
— Может, только ведь его на хлеб не намажешь.
— А это, брат, зря! Общественное мнение — великая сила, и недооценивать это — плохо! Так жить нельзя. Это я тебе точно говорю. Как вы, Клавдия Петровна, согласны со мной?
— Полностью. Действительно, Олег совершенно не интересуется торговлей.
— Минутку, — остановил я ее, — сейчас возьму магнитофон. Это ж здорово — записать такой серьезный разговор!
— Ну вот видите, как он относится, — развела руками жена.
Но Кунгуров не поддержал ее, засмеялся:
— Вот, черт, действительно, лезем в обывательское болото. А все потому, что занять себя нечем. Ну, просто ведь выбросили — и все! Неужели уж так и ненужны мы? А наш опыт? Да я бы на месте правительства сунул бы хоть половинный оклад к пенсии, и порядок.
— Ну, в таком виде вы на изыскания не годитесь. Очень уж полный, — обиженным тоном сказала Клава. Еще бы — не поддержал ее. — Отчего вы так располнели?
— Да вот, за него отрабатываю, — кивнул он на меня, — килограммов шестьдесят, наверно, не больше весит?
— Семьдесят два, — сказал я.
— Все равно сухарь.
— Есть надо меньше, — сказал я.
— А чего ж и делать, как не есть? Жаль, гречи нет.
— Вот еще гречневой каши хочешь.
— Потому и хочу, что с нее не толстеют.
— Если понемногу.
— Да, помногу вам и гречневой каши нельзя, — сказала Клава. — Вообще нужен режим. Я бы даже вам советовала голодовку.
— А зачем, я никаких требований не предъявляю. Я всем доволен, — захохотал Игорь.
— Вы меня не так поняли.
— Так, так! А вот за то, что вы мне не велите есть, я съем вот этот бутерброд с колбасой.
— Ой да ешьте, мне же не жалко, — сказала жена и подвинула тарелку с колбасой.
— Кстати, говорят, в колбасе много химии. Как думаешь, верно это? — спросил Кунгуров.
— Так ведь химия во всем. И ты весь из химии.
— Это я и без тебя знаю. А вот ты знаешь, сколько в водке этилового спирта? Не знаешь? Так вот — две десятых, а его совсем не должно быть. Вот почему мужики и балдеют. Раньше выдуют два стакана — пляшут, а теперь с кулаками лезут.
— Значит, надо поменьше пить или совсем даже не пить, — сказала жена.
— Умная вы женщина, а сказали, извините, чепуху. Как же это мужик — да чтоб без водки? И речь не о водке, а о том, что не очищают ее как надо. Две сотых еще можно допустить этилового спирта, а тут две десятых. Понимаете?
Не знаю, о чем бы еще мы говорили, но, слава богу, пришел Валерий и разговор сам собой тут же прекратился.
Валерий был в техасах и модной куртке на молнии. У него были длинные волосы, но в меру. Так что выглядел он современно и в достаточной мере солидно.
Я познакомил его с Кунгуровым. Игорь встал и поклонился. Валерий чуть усмехнулся, окинув взглядом его мощную фигуру.
— Ветераны БАМа! Приветствую вас и не откажусь от чашки чая. Ты был у Викторова? — спросил он меня.