Страница 57 из 97
— Ты сегодня так рано? — произносит она без особой радости, но и без неприязни. Видимо, ей все равно, дома муж или нет.
— Садись и ты, хозяин, — приглашают его солдаты.
Подниек, немного напуганный и опешивший, садится за стол. Он всегда чувствует себя неловко с этими чужими, непривычно грубыми, а порой и сердечными людьми.
Ему протягивают стакан водки, угощают его же маслом и мясом. Он выпивает, закусывает и постепенно становится разговорчивей и веселей. Только и осталось радости на свете.
— Пей, хозяин! — Сосед за столом фамильярно хлопает его по спине. — Бунтовщикам и грабителям пулю в грудь, а с хорошим человеком завсегда выпить можно. Так я говорю, друзья?
Те громко поддакивают.
— Ваше здоровье, господа! — Подниек поднимает стакан и осушает до дна. Лицо его багровеет, он быстро хмелеет и делается болтливым. Драгуны почти не слушают его. Перебивая друг друга, они вспоминают разные происшествия во время охоты за революционерами и бахвалятся проявленным при расстрелах геройством.
Подниек кивает головой и угодливо смеется вместе с ними.
— …А он в окно… — размахивая руками и силясь перекричать своего соседа, рассказывает самый молодой драгун с угреватым лицом и в сдвинутой на затылок фуражке. — Я за ним. Он за сарай — я с другого конца навстречу. Остановился, уставился на меня глазами, вот так. А в руке у него, окаянного, левольвер. Вижу, дело неладно. Я, знаете, на бегу, не целясь, — бац! Опрокинулся, паршивец, и дрыгает ногами — вот так. Я его прикладом по башке, раз, другой… Ха-ха-ха!..
— Ха-ха-ха!.. — смеется Подниек, озираясь мутным взглядом.
— А у нас-то раз было дело около Мариенбурга… Это, знаете, такое местечко паршивое, верстах в ста пятидесяти отсюдова будет. Значит, около этого самого Мариенбурга. Сцапали мы в одной деревне пять молодцов и одну барышню. Погнали их прямо полем, а снег по тем местам, сами знаете, в аршин. Подгоняем, как полагается, то нагайкой, то прикладом, а то просто сапогом в задницу. Парни-то ничего. Жмутся друг к другу и ни слова. Сказывали, один сельский учителишка, другой студент какой-то с синим околышем, а те трое просто из местных батраков. Крамольники, понимаешь, первый сорт… Митинги, прокламушки и всякое тому подобное. А барышня, знаете, молоденькая, тоненькая — башмачки, черные чулки, юбочка и всякое такое — хе-хе! А как ее нагайкой, так полегоньку, она, знаете, — виии-виии. Аккурат каждый раз — виии, виии… Ха-ха-ха!
— Ха-ха-ха! — смеется Подниек и стучит кулаком по столу. — Ваше здоровье, господа!
— И у нас как-то с бабой одной вышла история — такая история, что просто помирай…
Огромный Осипов с Зетыней тоже присели к столу. Он обнял хозяйку за талию. Молодой угреватый драгун фамильярно хлопает ее по спине.
Зетыня дергает Подниека за рукав.
— Послушай. Ты ведь пьян. Может, ляжешь?
Подниек устал и давно хочет спать. Встает, отяжелевшей рукой обнимает жену за шею и дает себя увести. Зетыня укладывает его в этой же комнате на застланную кровать, и он сразу засыпает.
Солдаты продолжают пировать и рассказывать свои происшествия.
Скоро им надоедает. Выпито немало, сыты по горло.
Рябая, тучная хозяйка слишком флегматична и поэтому не интересна.
— Поедем к Юзе! Поедем к Юзе! — кричат они хором. Горланя и матерясь, с хохотом вскакивают.
А у Юзи на Карлинской мызе гостит Витол. Сидит и комнатушке рядом с кухней, где еле умещаются кровать и столик, и ест остатки мейеровского обеда. Объедков от всяких яств еще много, а у Витола сроду был отличный аппетит. Губы лоснятся от жира, то и дело вытирает он руки о волосы.
Он чувствует себя, с тех пор как выслужился перед начальством, смелей и уверенней. По крайней мере старается так держаться. Сидит в шапке, вытянув ноги под столом, и без умолку тараторит. Его злит, что Юзя увертывается от его объятий и больше не садится к нему на колени.
— Ты чего-то задаваться стала. Больно загордилась. Не нравится мне…
— А мне нравится, — задористо отвечает она и смеется, обнажая белые зубы.
— Я тебе говорю, не заносись, а то вот расскажу господам в имении, куда девались полторы дюжины тонких льняных простынь из комода барыни.
Юзя смеется еще задорней.
— А я скажу солдатам, чтобы они тебе хорошенько всыпали. Понял? Нагайками — сколько влезет…
Витол пробует добром:
— Не злись… Пошутил, а она уже думает, что всерьез. Ну, подойди поближе. Ну, иди ко мне!
Юзя сидит на кровати, болтая ногами, и показывает Витолу язык.
— Ишь приспичило! Мне и тут хорошо.
Витол некоторое время, насупившись, угрюмо жует.
— Скажи, Юзя, ну, зачем ты с этими драгунами путаешься? Что в них за радость? Простые, грубые мужики…
— А ты уж больно знатный да образованный, — смеется Юзя.
— Не понимаю, — продолжает Витол обиженно, отодвигая тарелку, — чего вы все, как шальные, вешаетесь на этих солдат? Сегодня они здесь, а завтра, глядишь, уже в другом месте.
— Зато вы никуда не денетесь и вас можно будет всегда залучить на этом самом месте.
Госпожа Мейер приоткрывает дверь комнатушки.
— Юзя, не сходишь ли ты в школу? Надо бы отнести кусок мяса от того теленка, что мы вчера зарезали.
— Не знаю… — неохотно отзывается Юзя. — У меня ботинок жмет, ногу натирает, да и дорогу занесло…
Приказывать и настаивать нет смысла. Что Юзя сама сделает, то и ладно.
В кухню вваливаются драгуны, приехавшие от Подниека. Осипов стоит на пороге комнатушки и грозно ест глазами Витола.
— Ты чего тут делаешь? Кто тебе разрешил уходить так далеко от имения?
— Я так… Меня послали в дзильнскую корчму…
— Здесь тебе не корчма. Марш! Чтоб и духу твоего тут не было.
Юзя хохочет.
— Постой! Тебе все равно идти мимо школы, занесешь учителю мясо. — Она входит в столовую: Мейер сидит за столом, а госпожа лежит на кушетке. — Витол пойдет мимо школы, он может отнести мясо. Я отдам ему.
В кухне такой гам, что в комнате приходится громко кричать, чтобы расслышать друг друга. Солдаты расхаживают, стуча сапогами, звеня шпорами, бренча шашками. Толкают табуреты, разбрасывают посуду, громко разговаривают, хохочут.
— Опять явились… — ворчит Мейер, хмуря брови.
Госпожа Мейер не отвечает. Ей противна эта возня и адский шум. Но она терпит. Все-таки лучше, чем революционеры.
Юзя снова широко распахивает дверь. За ее спиной видны смеющиеся лица драгун с оскаленными зубами.
— Ко мне, барыня, гости пришли. Нельзя ли нам побыть немного в этой комнате? А то там совсем нет места. Моя комната что спичечный коробок.
Госпожа и Мейер, не говоря ни слова, встают, забирают, что нужно, и удаляются в спальню.
Столовая сразу наполняется диким гамом. Тащат стулья, двигают стол, открывают дверцы буфета и гремят посудой. Скрипят пружины кушетки, стучат сапоги. Звякают шпоры. Звонкий смех и гнусная похабщина, словно липкая грязь, шлепаются о дверь…
Ян Робежниек встречает Витола, как дорогого, долгожданного гостя. Приветливо улыбается, делает вид, что приятно изумлен, трясет ему руку.
— Здравствуйте, здравствуйте! Мы ведь старые знакомые. Столько времени не видались. Присаживайтесь, присаживайтесь, господин Витол. Вы никуда не торопитесь? Ну уж минутку-то посидеть можете. Выпьем по стакану чаю. Мария, дай-ка нам чего-нибудь закусить.
Они сидят друг против друга. На столе чай, бутылка водки, пироги, печенье. Витол силится держать себя непринужденно, весело и доброжелательно. Говорит почти один Робежниек.
— Вот видите, господин Витол, как меняются времена. Давно ли вы рыли канавы на болоте, а я ходил вас агитировать. Помните? Какими глупцами мы были. Нам тогда казалось, что мир можно изменить красивыми словами. Мы всё тогда считали скверным, несправедливым, невыносимым. Помните?
— Как же! — улыбается Витол. — Все были недовольны. Читали ваши стихи и были убеждены, что в вашей организации единственное спасение.
— А знаете, господин Витол, у меня с социал-демократической организацией и тогда не было никаких связей. Я действовал больше на свой риск. Вы же помните, какое было тогда время. Произнести какую-нибудь речь уже считалось большим геройством.