Северный ветер

— Пожалуйста, господин пастор.

— Но… — Пастор поворачивается лицом к учителю. Решив, что в голосе его нет должной строгости, он вдруг говорит еще тверже, с подчеркнутой суровостью: — Могу ли я положиться, что в вашей школе не произойдет чего-либо… Все ли дети у вас благонравны?

— За своих я ручаюсь. Но почему вы сомневаетесь, господин пастор?

— Я знаю почему. Вы, наверное, слышали, что озолскому пастору…

Ян, разумеется, слышал, что во время ревизии озолскому пастору прикололи к спине бумажного осла. Но он делает невинное лицо.

— Ничего не слыхал.

Пастор не находит слов, чтобы рассказать об этом…

— Власти действуют еще слишком мягко. К этим неисправимым грешникам надо бы применять еще более суровые меры. Вас, Робежниек, я, правда, вызвал не по этому делу. Тут только что был господин Мейер, мы с ним побеседовали. Я не забыл, что вы тогда не отказали мне в ночлеге. О вас я имею разные сведения. Но я хочу еще выждать. Хочу посмотреть, как вы будете вести себя дальше.

Он кивает Яну и поворачивается к нему спиной. Аудиенция окончена.

Ян Робежниек почему-то еще топчется на месте и мнет в руках шапку.

— Господин пастор… — У него на глазах слезы. — Господин пастор! На меня можете положиться, я вам обещаю…

Снова небрежный кивок головой. Он свободен.

С черного хода, через ту же дощатую пристройку, Ян Робежниек выходит во двор. Хорошо еще, что нет этого проклятого пса. Он торопливо семенит мимо скотного двора и занесенных снегом кустов сирени. Скоро — дорога. Вдруг раздается лай, и со стороны дома испольщика со всех ног несется пес, разбрасывая по сторонам снег. Разъяренный, оскалив зубы и сморщив слюнявую морду, пес бросается прямо к икрам. Не пнешь же его ногой и снежным комом не швырнешь. Ян опять деланно улыбается и что есть сил старается задобрить пса и обратить нападение в шутку. Но мопс неумолим. До середины аллеи с лаем бежит он за ним и смолкает, лишь подавившись снегом. Фыркая и чихая, пес останавливается… У дома испольщика стоят трое драгун с двумя работницами из пасторской мызы и зубоскалят, глядя учителю вслед.

Робежниек возвращается в еще более тяжелом настроении, чем пришел. «Я хочу посмотреть, как вы будете вести себя»… Подумаешь! А не спрячь я тебя той ночью, может быть, вороны теперь клевали бы твои кости. Вот вам благодарность».

Снова взвешивает он каждый день и каждый час, все то недоброе, что угрожает ему, и то хорошее, на что он мог бы сослаться: Тяжело, невыносимо тяжело! И когда все это кончится?..

Внимание его привлекает протоптанная множеством ног тропинка через узкую лужайку к речке. Он замечает иву на той стороне и, почему-то заинтересовавшись ею, сворачивает туда.

Наклоняется, вздрагивает и выпрямляется, как струна. Кровь… Большая лужа коричневой густой крови, не впитавшейся в мерзлую землю. И вокруг снег испещрен каплями крови…

«Проклятые! Еще одного убили…» Тут же за исцарапанной пулями ивой вскопана земля. Из мерзлых комьев набросано нечто вроде бугорка. Его уже успели осыпать листьями грушанки и зеленым плауном. В расщепленную палку воткнута бумажка.

Ян Робежниек нагибается и читает надпись карандашом:

«Слава павшим героям! Проклятье убийцам!»

Да… Надо бы снять шапку и молитвенно сложить руки. Но его охватывает страх. Пугливо озираясь, спешит через речку в обратную сторону. Оттуда он замечает на верхушке ивы маленький красный флажок.

— Проклятые!.. — невольно срывается у него с языка. Боязливо озираясь по сторонам, он торопится прочь отсюда, будто земля горит у него под ногами. — Хоть бы унялись, наконец. Чего они этим достигнут?..

Дома плотно прикрывает дверь в спальню. Там жена с маленьким ребенком и прислуга. Оттуда вечно доносится детский писк, плеск воды и шелест пеленок. Пошлые, серые, надоевшие будни и спертый воздух… По утрам он выходит из спальни совсем одуревший.

Ян останавливается в гостиной с красной плюшевой мебелью. Здесь чисто и уютно. На стене картина Клевера «Заход солнца». А всего лучше в кабинете. Тепло, опрятно. Книги аккуратно сложены на полке. У печки кушетка под полосатым чехлом. На письменном столе черный мраморный чернильный прибор с золочеными крышками. В кожаном кресле так удобно сидеть.

Ян Робежниек садится, и на душе у него снова хорошо и спокойно. Здесь его место, его труд. Ни за что, ни за что не променяет он свою тихую жизнь на какие-то дикие фантазии и бредни. Вычеркнуть бы из прошлого все эти юношеские безумства и увлечения. А из настоящего — кровавые картины, тайные угрозы и вечную тревогу…

Как бы там ни было, добром у него не отнимут его благополучия. За него готов он бороться до последнего. Пусть ценою унижений и насмешек, но он отстоит свою жизнь! Она стоит того. Стоит!

12

Освободившись от служебных дел, Подниек возвращается домой.

В низких санках сидеть неудобно. Подняв лохматый барашковый воротник шубы, крытой домотканым сукном, он горбится и поеживается. Обутые в валенки ноги укутаны еще дерюгой. Снова подморозило. Дороги замело снегом. Полозья нудно скрипят, покачиваясь в глубоких наезженных колеях. Лошадка едва плетется. Веревочный повод болтается на треснувшей, обмотанной бечевкой дуге. Чересседельник, завязанный пятью узлами, каким-то образом отвязался от оглобли. Хомут хлопает лошадь по груди, и она то и дело сердито вскидывает голову. Ездоку лень вылезти, подтянуть как следует. Руки слегка зябнут. И ноги тоже. Дует резкий северо-восточный ветер. Не хочется шевелиться.

Он вконец устал и ко всему равнодушен. Ни одного дня спокойного. В волостном правлении всегда полно народу. Приходят с паспортами для прописки или всякие должники и жалобщики. Просители, просители без конца… А что он может сделать? Разве у него власть? Вильде чаще всего действует на свой страх и риск. С ним не поспоришь. У него хорошие отношения с начальником в имении. А старшиной все помыкают, как дураком или мальчишкой.

Сегодня непонятным образом исчезли из шкафа двадцать пять паспортных бланков. Никто понять не может, как это случилось. Вильде подозревает Гобу и уже донес об этом господам. Подниеку поручено разузнать, не связан ли его помощник с социалистами и лесными братьями. А как узнаешь? Он ведь не сыщик какой-нибудь, чтобы выслеживать своих помощников! Надоело все до смерти! Если б мог — сегодня же бросил эту должность к чертям собачьим.

Ежедневно приходится являться в имение. Часами ждать, пока выйдет фон Гаммер или кто-нибудь из его помощников. И вечно они всем недовольны. То дороги не расчищены как следует, то в имение привезли сырые дрова, то слишком медленно взыскивают подушную подать и церковный сбор… Его донимают и распекают, как последнего мальчишку, в присутствии солдат. Драгуны обращаются с ним, как с волостным рассыльным. Он еще обязан ездить с ними и присутствовать при арестах и экзекуциях. Драгуны гурьбой разлягутся в санях да подтрунивают над ним, совсем загнали лошадь. Каждый день полон дом — суматоха, галдеж, всякое баловство. И Зета чересчур дружна с ними. Люди уже начинают подозрительно коситься: видно, считают и его соучастником всех притеснений. Невыносимо больно видеть озлобленные лица, слышать вокруг подозрительные, двусмысленные намеки.

Ему все надоело, устал до смерти…

На дворе стоят сани. Подниек узнает их. Снова драгуны. На дровнях навалена солома. От быстрой езды конь весь в мыле. Сбросив попону, дрожит на холодном ветру и сердито грызет доску на заборе. Подниек поднимает с земли попону, накрывает коня. Из дому доносятся громкие голоса и смех.

В комнате на столе одна пустая бутылка и две недопитых. Большая миска с маслом, вторая, поменьше, с остатками жаркого. По столу разбросаны кости, корки хлеба, ножи. Пол затоптан, всюду беспорядок. За столом сидят четверо солдат и угощают друг друга. Из второй комнаты, грузный, раскрасневшийся, выходит Осипов. За ним, улыбаясь, идет Зетыня, тоже зардевшаяся и заметно охмелевшая.