Страница 55 из 97
Через десять минут его уводят. Восемь солдат, винтовки с примкнутыми штыками. Коренастый офицер идет позади, засунув руки в карманы полушубка и подняв воротник.
Начинается оттепель. Небо ясное, не моросит. Ноги скользят по мягкому снегу, и тело еще хранит комнатное тепло.
Навстречу в широких розвальнях едет старушка. Уступая дорогу, она сворачивает коня к самой обочине и ждет, пока те пройдут. Она понимает, куда ведут этого незнакомого, худощавого, красивого юношу. И когда тот, как бы прощаясь, кивает ей головой, слезы неудержимо наполняют глаза старушки.
— Сынок… — шепчет она, оглядываясь. — Сынок… — И не знает, что еще сказать.
— Мать? — спрашивает один из солдат.
— Нет. К счастью, моей матери давно нет на свете. Но это, наверное, чья-нибудь мать. Удивительно, сколько повсюду матерей на белом свете! И в нашем краю и в том, откуда вы родом. И сыновей — тоже. Одних расстреливают, а другие в них стреляют… — Он посматривает то в одну, то в другую сторону на своих конвоиров. Те шагают, потупя глаза, и не глядят на него. — Как у вас, товарищи, на душе?
— Не болтать! — неохотно покрикивает офицер. Но никто не обращает на него внимания.
— Разве мы по своей охоте… — как бы извиняясь, произносит небольшого роста плотный солдат. — Нам приказывают, — значит, надо выполнять.
— Надоело тут с вами, — недовольно отзывается другой. — Черт вас знает, что вы за народ и чего вы хотите. Грызетесь между собой, как собаки.
— Повсюду так, — говорит Лиепинь и закуривает новую папиросу. — Мы все грызем друг друга, покуда господа нас всех не сожрут. Не пришло еще время, но оно настанет, — не забывайте об этом, товарищи, — когда мы уже не будем так водить друг друга. Нынешние подсудимые станут судить своих судей…
С большака они спускаются вниз, минуют лужайку и замерзшую речушку. На поросшем кустарником берегу две невысокие ивы. Одна из них совсем на открытом месте. Лиепинь догадывается. Здесь…
Его привязывают к стволу. Шесть раз обматывают новой веревкой, он чувствует, что делают они это бережно, чтобы не причинить ему боль. Он улыбается: какое это теперь имеет значение… Солдаты спешат поскорее покончить с неприятной обязанностью. Их торопливые, неловкие руки сталкиваются и мешают одна другой. Они стараются не глядеть друг на друга и на привязываемого.
Лиепиню видна дорога в гору и за ней роща с курчавыми верхушками деревьев. Две вороны поднялись и садятся. Опустились и вновь поднялись. Теплая погода, видно, удержится…
Он спохватывается от звука команды.
Коренастый офицер повернулся к нему почти спиной. Он торопится и нервничает, как перед длинным и трудным делом. Голос его звучит как-то странно, — может быть, из-за поднятого воротника.
Солдаты стали в ряд шагах в десяти от Лиепиня. Но ему кажется, что острия штыков торчат у самых зрачков. На минутку он зажмуривает глаза. Только после второй команды Лиепинь вздрагивает, откидывает голову так, что затылок ударяется о дерево, но успевает еще выкрикнуть:
— Да здравствует революция и социализм!
Тяжело гремит залп. От ивы отскакивает несколько мелких щепок. Синее удушливое облачко на минуту заволакивает привязанного. Когда облачко рассеивается, видно, что Лиепинь повис на веревках, с согнутыми коленями и склоненной набок головой. Два красных ручейка, струясь со лба, заливают лицо, и оно становится неузнаваемым. Из рукавов по рукам и со складок одежды кровь начинает капать и литься тонкими, медленными струйками…
Пастор по пути заезжает еще в какую-то усадьбу. Он слышал, что там продается лошадь. Ему нужна вторая. Одну угнали бунтовщики со всей упряжью. Теперь у него остались большие пароконные сани, потом маленькие, одинарные, да старые розвальни, в которые госпожа пасторша и не думает садиться…
Вскоре он уже покидает усадьбу, удрученный, рассерженный.
— Ян, езжай скорей… — кричит он, толкнув кучера в спину.
Ременными вожжами кучер вытягивает вороного по лоснящимся бокам. Ветер со свистом забирается под меховой воротник пасторской шубы.
— Ну, что ты скажешь, Ян, разве это не нахальство? — сетует он. — Сто двадцать рублей за такого котенка! Двенадцать лет ему.
Кучеру, который сам затеял эту покупку, не очень-то приятно.
— И вовсе не двенадцать, а девять. Я сам тогда еще жил здесь. Пять лет тут прожил и два в акменской корчме…
— Не болтай глупости! Разве я по зубам не вижу. Двенадцать, наверное, если не больше…
Где-то сзади раздается залп.
— Гони, гони!.. — Пастор снова толкает кучера в спину.
Ветер свистит в ушах.
— Ян, ты не слышал? Как будто стреляли…
— Как не слыхать! Опять кого-нибудь на тот свет отправили. С людьми теперь, как с дровами…
— Все в руце божьей, Ян. Все в руце божьей!.. — Он с притворной скорбью закатывает глаза и шипит: — Что с тобой сегодня?.. Ну, погоняй скорей…
Неподалеку от пасторской мызы в конце аллеи они нагоняют кого-то. Подъехав ближе, пастор узнает учителя Яна Робежниека. Засунув руки в рукава шубы, пастор поворачивается к нему спиной.
Ян Робежниек снимает шапку и низко кланяется спине пастора. Он чувствует себя таким несчастным оттого, что его не замечают и даже не отвечают на приветствие.
С бьющимся сердцем продолжает свой путь. Пастор вызывал его. Видимо, не по пустякам. Мозг его работает лихорадочно, в голове будто мельничные жернова вертятся. Он взвешивает все «за» и «против». Итог не в его пользу. Дрожь пробегает по телу. Что же будет, что будет?..
Когда-то он шел прямо, через парадную дверь. Теперь такое и в голову не приходит… Идет со двора к черному ходу. Из-за угла выскакивает жирный мопс пастора и со злобным лаем, оскалив зубы, кидается к ногам учителя. Ян боится злых собак, но не решается пнуть мопса ногой или запустить в него снежком. Приветливо осклабившись, он старается задобрить безобразного, жирного мопса. Только очутившись в холодной дощатой пристройке и захлопнув за собой дверь, он тихо, сквозь зубы, цедит проклятья.
Изо всех щелей дует. Ян садится на обледенелую скамью и ждет. Потом тихонько стучит прикрепленным к двери кольцом и снова ждет. Еще раз стучится и наконец слышит из-за двери ответ, что пастор занят и надо обождать.
Он не знает, что у пастора сейчас сидит Мейер и говорят они о нем.
Проводив Мейера через парадный ход, в дом впускают Яна Робежниека, продрогшего, хмурого, раздосадованного долгим ожиданием и тяжелыми мыслями.
Пастор неузнаваем. Он стал таким самоуверенным и надменным. Руки он Яну не подает, отвечая на приветствие лишь кивком головы.
— Что скажете, Робежниек? — холодно спрашивает он, когда Ян садится.
— Вы… Вы вызывали меня, господин пастор.
— Ах, так! Да. Мне нужны некоторые сведения от вас. — Он роется в бумагах и достает лист с какими-то пометками. Долго читает, пока не натыкается на имя Робежниека.
Пастор сидит за письменным столом, боком к учителю.
— Как у вас теперь в школе с законом божьим?
— Учат, господин пастор.
— Все?
— Все без исключения, господин пастор.
— И никто не отказывается, не выказывает духа непокорности?
— Таких нет, господин пастор.
— Гм… Это… это немного странно. Давно ли они рвали книги и выбрасывали их из окон. А родители как? Не возражают?
— Никто, господин пастор.
— Гм… Это… А чем вы, Робежниек, объясняете такую перемену?
— Я думаю… Теперь же во всем такая перемена. Мне кажется… и я приложил к этому руку…
— Вы? — Пастор, сверкнув глазами, косится на учителя. — Гм… Сколько вы уже прошли по священной истории?
— До Валаама…[23]
— Гм… А по катехизису?
— Задана вторая заповедь.
Пастор что-то отмечает на своей бумаге, потом тщательно вытирает губкой перо и ставит ручку в розовый стеклянный стакан.
— Этого мало. Обращаю ваше внимание и требую большего! Довольно лениться, рвать книги и поносить имя божье. Кто не слушается добром, того будем строго наказывать… Недели через две я думаю наведаться к вам с ревизией. Перед конфирмацией я собираюсь объездить все школы.
23
До Валаама… — Речь идет о библейской ослице Валаама, которая, протестуя против побоев, заговорила однажды человеческим языком.