Северный ветер

Вчера тут умер один — Погуль, батрак из имения. На него донесли, будто он водил поджигателей по замку. К тому же у него нашли две уздечки из конюшни имения. Арестовали его в воскресенье вечером, когда драгуны были вдрызг пьяные. Избили его до бесчувствия. Первую ночь он стонал напролет, жалуясь на боль в боку, — должно быть, ему прикладом сломали ребро. На другой день его поволокли пороть на выгоревшую кухню, неподалеку от подвала. Порол его известный жестокостью Осипов, да еще в присутствии барона. Принесли Погуля на руках и, как заживо освежеванное животное, кинули на пол. Наверное, внутри все отбили. Он потерял сознание, его рвало кровью… Он весь кровоточил, уйма крови оказалась в этом худом, низкорослом человеке. Скончался он только на третий день. Еще и теперь там, где он лежал, пол и стена бурые.

Позавчера умер испольщик пасторской мызы Вимба. Один из первых арестованных, он дольше всех пролежал в подвале. По дороге его не так сильно избивали. Но то ли простудился Вимба в легкой куртке, или другая болезнь пристала, только он все чахнул-чахнул, пока не скончался. Днем лежал тихо, не стонал, не говорил ни слова, как безумный глядя в одну точку на сводах. А по ночам бредил и кричал страшным голосом, словно ему мерещилось что-то ужасное…

Кажется, сама смерть не так пугает заключенных, как эти несмолкаемые стоны и крики, заскорузлые от крови рубахи и гноящиеся, зловонные, не заживающие на холоде раны. И еще постоянное ожидание, неведение — чей черед, кого поволокут на кухню. Люди эти уже больше не похожи на людей. Лица серые, обросшие густой щетиной, глаза лихорадочно блестят, а движения будто скованы морозом.

Кое-кто уже не в своем уме. С утра до вечера сидит, скорчившись, где-нибудь в сторонке. Не чувствует ни холода, ни голода, не замечает, когда ему наступают на ноги или толкают в бок. Замерзшие, нетронутые куски хлеба валяются на подоконниках. В подвалах замка и есть-то не хочется. Кружку кипятку по утрам каждый выпивает с жадностью, а хлеб валяется вокруг, надкусанный или совсем нетронутый.

Гайлен и Сниедзе — паренек, арестованный на сходке в волостном правлении, — целые дни возятся с больными. Гайлен взял на себя роль фельдшера и по очереди обходит всех стонущих и охающих. Чем уж тут поможешь — но он знает, что больному легче, если кто-нибудь посидит с ним минутку, выслушает его жалобы. Примостившись возле лежащего на полу, Гайлен оставшейся в кружке теплой водой обмывает раны и перевязывает какой-нибудь тряпицей. У них со Сниедзе от рубашек остались одни рукава да воротники. Носовые платки, подкладки от пиджаков — все порвано на бинты.

Но больше, чем водой и перевязкой, Гайлен облегчает страдания больных теплым словом, сердечным участием. Его бодрый тон подкрепляет лучше, нежели тот кусочек свежего хлеба, который он урывает от своей порции. Для каждого у него нужное слово, ласковая улыбка. О себе, о своей участи он, кажется, позабыл совсем.

— Отойди от окна! — раздается снаружи резкий окрик часового.

Те, кто поближе к окну, отскакивают, будто их отдернули. Вчера часовой стрелял в окно — хорошо, что ни в кого не попал. Еще и сейчас в стене, почти у самого пола, виднеется дырка от пули.

Минут через пять открываются наружные двери. В подвале наступает тишина. Смолкают даже раненые. Только кто-то накрытый с головой пальто, в полузабытьи, глухо стонет, будто из-под земли.

— Гайлен — в канцелярию!

Остальные пугаются больше, чем сам Гайлен. У него неизвестно почему предчувствие, что надолго его здесь не оставят. Он твердо знает, что уже не вернется сюда, и готов ко всему. Все его имущество при нем. Он не прощается. Только пристально оглядывает всех и выходит.

На дворе синеют сумерки. Но привыкшего в подвале к полумраку и туману даже этот свет слепит. Глаза у Гайлена слезятся. Он примечает, что высокого, здоровенного караульного сменяет молоденький парнишка, очень похожий на Сниедзе. Впрочем, какое ему теперь до этого дело.

У дома управляющего стоят сани. Вокруг них шестеро верховых драгун. «Повезут, — мелькает у Гайлена в уме. — Через лесок, и там, — при попытке к бегству…» Что-то горячее ударяет в голову. Уходит из-под ног земля, кружатся перед глазами постройки, деревья, люди. Он берет себя в руки. Разве он уже не приготовился ко всему и не покончил счеты с жизнью? Неужели в последнюю минуту на радость палачам он потеряет самообладание?

Гайлен снова спокойно стоит и ждет.

Ждать приходится долго. Ноги зябнут, и ветер обжигает уши. Но нельзя ни шевельнуться, ни потоптаться на месте. Драгуны, видно, совсем перепились. Но кое-как еще держатся в седле. У всех багровые опухшие лица. Они громко разговаривают, смеются, курят, пришпоривают и горячат нагайками лошадей.

Наконец выходит коренастый офицер. На нем полушубок с белым воротником и рейтузы, обшитые кожей. Он такой же багровый, как и солдаты. Взглянув на Гайлена, офицер тут же отворачивается и поспешно садится на коня. За ним выходит барон. Потухший мокрый огрызок сигары повис в уголке рта. Барон в коротком полушубке с двумя большими пуговицами сзади. На ногах желтые, туго облегающие тощие икры, доверху зашнурованные башмаки. Он путается в стременах и никак не может вскарабкаться на подведенного драгуном танцующего коня. Взобравшись наконец, он изо всех сил натягивает повод, так что конь становится на дыбы и серая взятая у кого-то мохнатая папаха чуть не сваливается у него с затылка.

— Залезай, скотина! — орет он на Гайлена. Лошади шарахаются в сторону.

Куда ж его везут? — удивляется Гайлен, когда сани с большака сворачивают на проселок к усадьбе Подниека. Расстрелять ведь можно и тут, в лесочке, не доезжая станции. А ведь если кого-нибудь собираются прикончить при попытке к бегству, офицер ни к чему. Расправу поручают одним драгунам.

Вдруг сердце его начинает учащенно биться. В Гайлены, в его же усадьбу… Как это раньше не пришло ему в голову. Страшнее всего то, к чему не готов. Неожиданность будоражит, подхлестывает онемевшие чувства, терзает нервы.

Жалобно, будто умоляя, поглядывает он на своих конвоиров. Те хохочут и хлопают нагайками, видимо заранее радуясь предстоящему развлечению.

Барон с двумя драгунами ускакал вперед. Солдаты горланят, покачиваясь и ерзая в седлах. Комья снега из-под копыт так и свистят, пролетая над головами скачущих сзади.

На дворе, вылезая из саней, Гайлен видит, что его единственная старая работница и жилец с женой выносят из дому свои пожитки.

Тут же в садике они сваливают их в кучу. Более громоздкие вещи выбрасывают в окна и волокут по земле; дотащат до порога, оставят там и спешат обратно, очевидно вспомнив о чем-то более важном. Дети жильца, прижавшись к дверям, широко раскрытыми глазами смотрят на вооруженных людей, которые бегают по двору, горланят и распахивают все двери.

Гайлен стоит, прислонившись к забору, и глядит.

Работница мечется, как дикая кошка. Она норовит подойти поговорить с хозяином, но солдат грубо отгоняет ее. Тогда она снова бежит в дом и выносит свое добро — все до последней тряпки. Гайлен видит, как она вытаскивает и его одежду.

Он хочет подать знак, что это уже ни к чему, но старуха не оборачивается в его сторону.

Жилец с женой потащили пустой коричневый шкаф до дверей, а дальше он не пролезает. Жилец ругается, жена его плачет. Барон, помахивая плеткой и насвистывая, ходит вокруг. Коренастый офицер, усевшись на изгороди, курит папиросу и нетерпеливо постукивает каблуком о жерди. Все это уже надоело и ему, и барону, и солдатам. Быстро темнеет, а в темноте сидеть скучно.

Но вот от угла дома с наветренной стороны заалело какое-то пятно. То вспыхнет, то потускнеет, будто пропадает. Потом вновь разгорается и уже не гаснет. Яркий, искристый огонь радует драгун.

Из-под карниза раздается громкое жужжание — словно завертели огромное веретено… Неожиданный порыв ветра свивает языки пламени в один сноп и катит его наискосок по кровле. Сухая гонтовая крыша вмиг вспыхивает до самой трубы. Первая жаркая волна слизывает покрытие, и там, где огонь расступается, видны белые горящие брусья с раскаленными шляпками гвоздей. Стропила в углу уже рухнули. Искры вихрем взвиваются в воздух и падают на еще уцелевшую часть крыши. Теперь все уже объято пламенем. Красные волны, все нарастая, с треском и воем перекатываются и высоко вздымаются возле дымовых труб. С чердака, где были сложены сухие доски, старое тряпье и мотки льняной пряжи, валит черный, как смола, дым и чертит темные полосы на красном пламени. Тучи черного дыма еле заметны на темном фоне неба. Чад от горящего дерева, крашеной мебели и одежды теснит дыхание.