Северный ветер

Каждую минуту что-нибудь с грохотом ломается и валится вниз. Вихри добела раскаленных искр кружат по ветру над яблоневым садом. Словно бабочки — большие и маленькие, красные, белые, полосатые, — они проносятся меж голых деревьев, садятся на ветки, катятся по снежному насту или вдруг, поднимаясь высоко-высоко, исчезают в облаках темно-серого дыма. Изо всех окон брызжут огненные струи. Застрявший в дверях шкаф горит, как охапка сухой соломы.

Вокруг треск и шуршание, будто разом ломают миллионы огромных щепок. Весь этот шум заглушает странное, зловещее, голодное завывание. Под окнами в саду клен и четыре ветвистые низкорослые яблони сперва становятся с одной стороны черными, потом краснеют, и немного погодя все ветви и сучья уже торчат истлевшие; подламываясь и дымясь, они падают на грязный, усыпанный черными и красными углями снег.

Жара на дворе становится невыносимой. Солдаты отвязывают нетерпеливо роющих землю лошадей, отводят их подальше и привязывают к садовой изгороди. Гайлен с конвоиром тоже переходят туда. Снег стал мягким, липким. Ноги погружаются по колено. Кажется, три версты прошел он, пока пересек двор.

Весь мокрый, словно его окатили водой, стоит Гайлен, прислонившись к изгороди, и глядит на огонь. Неистово полыхают красные волны пламени в клубах черного дыма. Резкий северный ветер сдувает со лба росинки пота. Ледяная дрожь пробегает по телу. А внутри все горит. Во рту пересохло, будто выжжено. Язык одеревенел и прилип к гортани. Хочется пить. Острые иглы колют горло и грудь. Но ему не приходит в голову нагнуться, схватить комок снега и впиться в него лязгающими зубами.

Повернув голову в сторону, он видит, как причудливые голубоватые тени яблонь пляшут на кроваво-красном снегу. Яблонька Зельмы, точно отстраняясь от огня, горбится, а через нее беспрестанно перекатываются клубы багрового дыма от последнего, еще уцелевшего угла дома. Там на шесте все еще держится круглый скворечник с покатой крышей и жердочкой под летком. Вот бечевка перегорела, и скворечник падает на отброшенные огнем, дымящиеся головешки.

Драгуны устали от ходьбы по двору, разомлели от приятного тепла. Ветер усилился и гонит огонь и дым по земле через сад в сторону леса. Если стать спиной к горящему дому, как тот коренастый офицер с папиросой в зубах, можно вдоволь погреться.

Барон никак не угомонится. Его тянет к пожарищу. Приблизившись к огню, упершись руками в бока и задрав голову, он не сводит глаз с голых труб, которые становятся как будто все длиннее и длиннее. Лицо у него темно-коричневое, как у индейца. Желтый нос похож на куриный клюв. На темно-коричневом лице с прищуренными глазами, во всей его сухопарой фигуре на тонких ножках с согнутыми коленями такое сладчайшее блаженство, что кажется, он не выдержит — бросится в огонь, как моль, летящая осенью в открытое окно на лампу или свечу.

Трое, взрослых с двумя притихшими, перепуганными детьми возятся подле клети. Пыля, падают на снег мешки с мукой. Рядом валяются попарно связанные куски копченого мяса, совки и другая деревянная утварь, какие-то части ткацкого станка, горшки с топленым салом, порожние мешки, корзины с шерстью, небеленый холст, связки трепленого льна. Лишь немногое успевают они вынести — огонь уже подбирается к крыше амбара. Ветер гонит его через выброшенный скарб прямо к хлеву — шагах в двадцати. От жары соломенная крыша и здесь уже стаяла и высохла. Пахнет нагретым сеном и клевером. Снаружи повсюду раскидана солома и сенная труха. Достаточно одной горящей щепки, одной искры, чтобы вся постройка занялась.

Коровы в хлеву давно уже мычат. Лошади в страхе ржут и бьют копытами землю, истошно визжат свиньи, а овцы блеют дрожащими голосами. Из хлева несется такой адский вой, что привязанные на дворе драгунские лошади беспокойно дергаются. Те трое бросают теперь клеть и бегут спасать скотину.

Через несколько минут двор между двумя огромными пожарищами полон скота. Перепуганные пламенем, клубами черного дыма и всей этой трескотней, лошади, с взъерошенными гривами, распущенными хвостами и косящими от испуга глазами, вздымаются на дыбы, фыркают и пускаются вскачь по полю, высоко подбрасывая копытами снег. Остальная скотина, как одурелая, мечется между горящими постройками, не находя выхода.

Грузные стельные коровы жмутся одна подле другой и пятятся назад к хлеву. Телята мычат и, дрожа, льнут к коровам, свиньи с визгом зарываются в солому. Овцы тесной кучкой носятся то в одну, то в другую сторону.

Крыша хлева уже пылает. Почти одновременно с нею загораются два маленьких хлевушка и каретный сарай. Пламя от клети нависает над всеми остальными постройками. Ничего уже не разобрать в этом море пламени.

Трое людей в отчаянии суетятся вокруг скотины, пытаясь отогнать ее от огня. Но сами они перепуганы и растеряны не меньше тех, кого спасают. Один гонит в одну сторону, а другой, глядишь, ему навстречу. До смерти усталые, потные, распаренные и закопченные, мечутся они по двору без толку.

Горящий гонт и куски соломы летают по воздуху. На овцах тлеет шерсть. Повсюду нестерпимый запах гари. Наконец-то и драгуны решают помочь. Резкими ударами нагаек им удается отогнать скот от хлева. Мелкий скот по привычке бежит за крупным. Только курчавый белый ягненок, отбившись от стада, несется обратно в хлев. И тогда крупная, сытая матка бросает стадо и скачет за ним. Ворох горящей соломы падает с крыши и загораживает проход. Вдруг вспыхивает вся стена. Люди, прикрывая ладонями глаза, инстинктивно отскакивают. Скот с ревом и мычанием бродит по саду, перепрыгивает через изгороди и проваливается в сугробы. Мимо пылающего хлева из стороны в сторону мечется, блея, второй курчавый ягненок — так близко к огню, что шерсть его дымится и на глазах становится коричневой.

— Вот глупая скотина… — говорит офицер, сплевывая.

— Нагайкой бы его!

Гайлен смотрит, не сводя глаз. Порой яркий свет слепит, и он ничего не видит. Кажется, целый час прошел во сне или забытьи. Но когда зрение возвращается к нему — пламя лижет все тот же венец, а ягненок, так же блея и дымясь, шныряет из стороны в сторону мимо хлева.

Огонь охватывает весь низ — три желтых венца, которые подвели прошлой осенью невесть зачем. Гайлен вспоминает: когда он просверливал в углу отверстие в бревне, у него застрял и сломался бурав. А на том конце, отесывая сучковатое бревно, он рассек носок сапога… Куда бы он ни глянул — на дом, на клеть или сарай, на маленькие хлевушки или в сад, — отовсюду набегают воспоминания о сделанном, виденном, пережитом. За долгие годы он со всем тут сжился и сросся. И чудится ему, будто горит не вокруг него, а в его мозгу. И все это бред, от которого ничего не останется, стоит только очнуться.

Гайлен не замечает, что он привалился к забору и теперь съезжает все ниже. Его трясет. Часовой, наклонившись, заглядывает ему в лицо.

— Что, хозяин? Поди, жалко?..

Хмель, очевидно, сошел, и в глазах солдата нет злобы, а в голосе даже проскальзывает нотка сочувствия.

Гайлен и этого не замечает. Неожиданное обращение лишь возвращает его к действительности. Он берет себя в руки и выпрямляется. Не доставит он им этой радости — видеть его беспомощным, разбитым.

На сердце неиссякаемая боль. В ушах еще слышится вой прожорливого пламени и рев скота. А он стоит, упрямо сжав губы, с жуткой усмешкой на лице.

Офицер, покачивая бедрами, проходит мимо и одним глазом косится на него.

— Ну, хозяин… — не останавливаясь, заговаривает он, точь-в-точь как тот солдат. — Как вам нравится эта картинка?

Гайлен любезно кивает головой:

— Хорошо ли погрелись, ваше высокородие?

Офицер, замедляя шаг, оборачивается, чтобы прикрикнуть на него. По глубоким морщинам на лбу и синеватым кругам под глазами можно прочесть сквозь вымученную улыбку на лице Гайлена все, что он пережил за эти часы. Это уже не тот человек, которого везли сюда. На десять лет состарился, виски поседели.

Офицеру становится не по себе.

— Видите, чего вы добились своим безумием. Вы думаете, нам приятно жечь и разрушать. Но если вас иначе не образумишь.