Северный ветер

Все двери остались распахнутыми. Хрипло мычат коровы. Собака, вернувшись, с лаем обегает усадьбу, боясь приблизиться к дому. Она принюхивается к следам на дороге. Потом останавливается и, глядя в сторону большака, снова начинает выть.

На столе тускло горит лампочка. На кроватях и на лавках сгорбленные женские фигуры. Какой-то светлый комок шевелится у стены прямо на полу.

Посередине двора едва мерцает брошенный в сугроб закоптевший фонарь. Узкая, бледная полоска света тянется от него до темной пасти раскрытых дверей дома. Освещенная слабым светом фонаря, на пороге появляется полуодетая женщина. Окинув взглядом пустой двор, она хватается руками за голову и бросается во тьму — как пловец в омут. Слышны нечеловеческие, душераздирающие крики. Женщина, извиваясь, катается на снегу и воет — протяжно, надсадно, — совсем как собака там, у дороги…

Занимается серо-зеленый ветреный день. Дороги пусты, словно вымершие. Изредка проедет какой-нибудь подводчик, возвращаясь домой. Лохматая лошадка еле плетется по завьюженной дороге. Возница, сгорбившись, дремлет, зажав меж колен запрятанные в рукавицы руки.

Грубый окрик заставляет его очнуться. Подхватив вожжи, он сворачивает лошадь прямо в канаву. Одной рукой он придерживает накренившиеся сани, а другой сдирает шапку с головы и моргает вытаращенными от страха глазами.

Отряд драгун, гогоча и размахивая нагайками, проезжает мимо. На трех дровнях связанные арестанты — несколько мужчин и две женщины. Они лежат, как поленья, наваленные друг на друга. Один бледен как полотно. У другого кровавый шрам на лбу, у третьего синяки под глазами. Четвертый, скорчившись, онемевшими губами сплевывает кровь на солому и тут же падает в нее лицом…

С шумом и гиканьем скачут драгуны к имению. Мужичок, кое-как выбравшись из канавы, озираясь, гонит лошаденку вовсю. И руки как будто не зябнут, и ветер не лезет за воротник.

Около полудня из лесу на дорогу выезжает небольшая группа. Впереди двое связанных парней с посиневшими, отмороженными руками, заиндевелыми бровями и ледяными сосульками на усах. Утереться они не могут. Сзади, в нескольких шагах от них, по избитому копытами снегу на дороге бредет девушка в ситцевом платке и до колен мокрой от снега юбке. Драгунам уже надоело издеваться над ними. Поеживаясь в своих полушубках, перебрасываясь короткими фразами, угрюмые и усталые, сидят они на конях. Люди, которых они, как скотину, гонят на убой, вызывают у них отвращение.

Арестованных везут на розвальнях или ведут связанными. Вот тащат кого-то, привязанного к седлу, замерзшего, избитого, потерявшего человеческий облик. Все зависит от конвоиров. В трезвом состоянии они при всей своей злобе не совсем забывают, что ведут человека. Когда первая вспышка гнева проходит и рука устает от нагайки, они дают им плестись спокойно. Но пьяные они не унимаются всю дорогу. Без устали сквернословят и хлещут нагайками. Хорошо тому, у кого еще не пропал голос и сердце позволяет хоть потихоньку вскрикивать. Стоны будто ласкают слух блюстителей порядка, и их нагайки опускаются реже, мягче. Того, кто тверд как кремень и шагает со стиснутыми зубами, стегают всю дорогу. Чем упорнее молчит арестованный, тем пуще распаляется гнев конвоиров. Нагайки неумолимо свистят в воздухе. Когда у одного устает рука, он придерживает коня и уступает место другому. Чередуются аккуратно, чтобы каждый мог принять участие в этом развлечении, которое они считают самой важной и необходимой служебной обязанностью. Там, где прошел отряд, позади остаются на взрыхленном снегу темные пятна крови. Крупные, расплывшиеся капли, а то и лужица — от выбитых зубов или от сильного удара по незащищенному телу.

Собаки, принюхиваясь, бегают по дорогам, но как бы стыдятся лизать человеческую кровь. Сядут на пригорке и, подняв обындевевшие морды к хмурому небу, воют протяжно, жутко.

По вечерам, когда плотно сгущается тьма, где-нибудь за лесом вспыхивает зарево. Оно взвивается, разгораясь все ярче. Сквозь просеку видны белые языки пламени и брызжущие во все стороны искры. Небо над головой, весь снежный простор с кучками голых кленов и ясеней и запорошенными соломенными крышами — все утопает в жутком, кроваво-красном, полыхающем зареве.

То тут, то там можно заметить человека, который прислонился к изгороди или косяку дома. Он стоит неподвижно, как пень, устремив кверху безумно расширенные глаза. Вороны, поднявшись над рощей, оторопело, без единого крика, кружатся в воздухе. Только тяжелые, свистящие взмахи их крыльев слышатся в этой могильно-тихой, багровой ночи.

10

На берегу Даугавы высятся пустые, обгоревшие стены замка Зигварта-Кобылинского.

В обоих этажах ни одного целого окна. Хлопает на ветру распахнутая створка обгорелой рамы. Как затекший, померкший глаз, торчит в верхнем углу закопченное стекло. От всех окон по белой стене черными полосами тянется копоть. В тех комнатах, где было больше мебели и всяких вещей, огонь бушевал сильнее и из окон валили густые клубы дыма. Черепичная крыша потрескалась. Башенки на углах торчат, как черные вороньи клювы.

На мощеной площадке перед замком, на сбегающих к Даугаве заросших дорожках парка — повсюду валяются обломки мебели, разбитая посуда и тряпье. Гипсовые и мраморные статуи опрокинуты и разбиты. Железные скамейки сада с зелеными спинками заброшены в кусты или в зацементированный бассейн, где посередине стоит покрытая слоем зеленой плесени, обмотанная соломой бронзовая фигура нимфы… Все разрушено, разорено. На краю площадки, уткнувшись головой в кусты, лежит ничком мраморный амур с пухлыми ляжками. Он будто оплакивает то, что кто-то посмел посягнуть на столь изумительные культурные ценности.

Подвалы замка забыли разрушить. А быть может, не успели. Если повернуть за угол и со стороны кухни взобраться по склону к пристроенному флигелю, то рядом с ним можно увидеть окованную железом низкую дверь, будто вросшую до половины в землю. Четыре ступеньки из тесаного камня ведут вниз. Спустившись по ним, дверь можно отомкнуть и отворить.

За наружной дверью узкие сенцы. Напротив вход в небольшое, темное помещение без окон. Другая дверь, направо, ведет в большой сводчатый подвал, состоящий из двух комнат, соединенных аркой. В первой комнате два окна едва достигают поверхности земли. Во второй — одно окно. Снаружи над окнами — вделанные в ниши узорчатые железные решетки, выкрашенные в белый цвет.

Сюда брошены выловленные в окрестностях революционеры. Только мужчины. Женщин поместили в какой-то уцелевшей комнате второго этажа, где окна крест-накрест заколочены досками и свет проникает только сквозь узенькие щели.

В передней части подвала человек пятьдесят — шестьдесят. В задней — поменьше: помещение не так велико, да и валяются там прямо на полу избитые, замученные люди, которые не в состоянии держаться на ногах, им нужно больше места. На весь подвал — только одна длинная, узкая скамья. На ней тесно уселись узники. Многие сидят вдоль стен, на полу, обхватив руками согнутые ноги и уткнув подбородок в колени. Некоторые стоят группами и поодиночке посреди подвала. Разговаривают вполголоса, а все-таки кажется, что в переполненном низком помещении шумно. Стоит, однако, хоть на мгновение всем умолкнуть, как из глубины подвала доносятся стоны и приглушенные рыдания. Оттуда тянет удушливым запахом гноящихся ран и нечистот.

Разбитые окна небрежно и наспех заколочены досками. Студеный воздух снаружи паром валит в нетопленное помещение и, смешиваясь с дыханием и потом десятков людей, становится еще тяжелее и гуще. Подвал от сводов до цементного пола заволокло белым паром. Люди в нем как в тумане. Тем, кто сидит у противоположной стены, окно кажется белесым пятном.

Одеты все по-зимнему, в шапках. Все время приходится шевелиться, чтобы хоть немного согреться. Холодно, невыносимо холодно днем и особенно ночью. Нестерпимо мерзнут раненые, избитые и покалеченные, у которых нечем укрыться. Им не под силу шевельнуться, чтобы хоть как-нибудь согреться. В окна беспрерывно дует. Цементный пол холодный, как лед. Многие, лежа здесь, отморозили себе уши и пальцы ног. Мороз острым когтем царапает свежие, кровавые раны, ни на миг не дает забыться.