Перед вахтой

Антон себя соблюдал. На замечания не нарывался, приказания начальников выполнял прилежно и усваивал науки до положительного балла, потому что увольнение было необходимо ему позарез.

С Ниной творилось неладное. Два последних отпускных дня они провели вместе (папа еще не вернулся из теплой Южной Америки), и она все время была эдакая ненормальная. Бледная, глаза огромные, будто еще выросли за месяц, поблескивают зелеными искрами, как у зверя. На вопросы отвечает невпопад, молчит. А если говорит, то неподходящее, совсем беспричинное, о своем дальнем детстве, которое почему-то было несчастным и голодным, и как папа однажды, только что вернувшись из неприятных мест, увидел ее купающейся в речке — большеголовый скелетик в спадающих мальчиковых трусиках — увидел и заплакал.

Нина стряпала пищу, и вся она была недоварена, пережарена, пересолена. Антон жевал, ничего не говорил и пугался. Потом пробовал завести разговор о простом, повседневном. Она кивала и отвечала «ага». Он переводил речь на высокие материи, упоминал о взлетах человеческого духа, и она опять соглашалась: «ага». Ночью она была дерзкой, требовательной и безмолвной, а по утрам, при свете, подолгу рассматривала его стрекозиными глазами — и уходила все дальше в свое, недоступное. Антон ничего не понимал и еще больше пугался.

— Ты разлюбила меня? — спросил он.

— Ага, — сказала Нина.

— Растолкуй и обоснуй мне это «ага», — уныло переспросил он.

— Что? — наморщила она лоб. — Хочешь кофе? Придется варить.

— Я хочу знать, любишь ты меня или нет, — сказал он сердито. — Такое впечатление, что ты все время мечтаешь о другом.

— О другом я не мечтаю, — ответила Нина.

Она сыграла ему Рондо каприччиозо Мендельсона, и Антон стоял у рояля, придерживаясь за крышку, а потом долго опоминался, выбитый, могучей музыкой из натоптанной земной колеи. Он увидел борение гигантских страстей, то, от чего стремится уберечь человека мудрый Патанджали, и впервые засомневался, прав ли старый индус, ибо так прекрасна и величественна эта битва, и хорошо ли жить в мире, где такого уже не будет.

— Кажется, я понял, почему Сальери истребил Моцарта, — потряс он головой.

— Ага, — сказала Нина, глядя сквозь стену немигающим взором.

— Что с тобой, ответь, наконец! — взорвался Антон.

— А что? — сказала она и повернулась к нему.

— О чем ты все время думаешь?

— Разве надо о чем-нибудь думать? Я ни о чем не думаю.

— Чем же ты занята?

— Живу. — Она улыбнулась недоуменно, как бы не совсем доверяя своим ощущениям. — Мне так радостно.

Приблизилась к нему и замерла, обняв сильными руками. Он не понимал и сомневался.

— Кто дал тебе такую радость? — спросил он ревниво.

— Ты, — сказала она.

Это прозвучало лестно, но ничего не объяснило. На следующий день она проводила его до КПП, обняла и поцеловала на виду у посторонних, без смущения и властно.

Наступила первая послеотпускная суббота. После большой приборки на увольнение построились двадцать три человека — только им изо всей роты и удалось сохранить за эту неделю учебную и строевую невинность.

— Не густо, — оглядел строй главный старшина Лев Зудней — Словно как после атаки на огневой рубеж. И что мне странно: никто не приходит проситься!

— А я? — выглянул из-за вешалки Герман Горев.

— Вам не положено, — отсек главный старшина. — У вас десять суток неувольнения за невыход на утреннюю зарядку.

— Мне нужно, — громко вздохнул Герман. — Совершенно необходимо!

— Что-нибудь случилось? — смягчился Лев Зуднев.

— Видите ли, товарищ главный старшина, — издалека нанял Герман Горев, — это может показаться странным и даже смешным Это поймет только тот, кто всей душой любит животных, — человек, который еще в раннем детстве подбирал и таскал домой всяких бродячих кошек, а в школе был непременным членом кружка юных натуралистов. К таким людям относится моя мама. Когда я, покинув дом, поступил в училище, мама, чтобы не оставаться в одиночестве, завела овчарку. Громадный красавец пес по имени Гард, с двумя дипломами и с золотой медалью. Он один для нее теперь отрада и утешение. И вот вчера омерзительный нетрезвый хулиган швырнул палку и перебил Гарду переднюю лапу. Мама вне себя от отчаяния. Я звонил домой, там стон и слезы. Надо везти собаку в ветеринарную лечебницу, но пожилой женщине это не под силу. И если собака умрет от гангрены, мама снова останется одинокой.

— Оригинально, — покачал головой старшина роты. — На моей памяти в училище не было случая, чтобы курсант обращался за неположенным ему увольнением по причине болезни собаки. Очень нешаблонно! — причмокнул он губами. — Бесценный экземпляр для моей коллекции. Пожалуй, я вас отпущу, и даже с ночевкой. Одевайтесь, Горев, и становитесь в строй… И прекратить всякие смехоечки! — скомандовал Лев Зуднев. — Любовь к животным — это единственная слабость, которую может себе позволить профессиональный военный!

— Болваны, чего смеются, — бормотал Герман, пристраиваясь к увольняющимся. — Я ведь правду говорю… Только к Гарду уже вчера приезжал ветеринар, и все в порядке.

Лев Зуднев роздал увольнительные и вывел жиденький строй за КПП. Резкий ветер прохватил Антона, и стало зябко, и он усмехнулся, вспомнив, как стоял полчаса в ледяной воде и не испытывал никакого холода. Много неизведанных сил пропадает в тяжелом на подъем организме человеческом, подумал он. На зарядке пятьсот метров пробежишь, и уже ножки ноют, а на летней практике пятикилометровку сдавал по приказанию начальства — и ничего, не помер, пробежал в пределах спортивной нормы, да еще потом до отбоя играл в волейбол с командой второй роты… Сил в организме запасено, как у хорошего боцмана покрасочного материала. Так просто ни за что не даст, скажет: нет ни грамма, но чуть грянет пожарный случай — визит министра или какой-нибудь поход дружбы — выложит из своих загашников столько, что весь корабль заново покрасить хватит. «Может, йога научит распоряжаться этим аварийным запасом по усмотрению ума, — размечтался Антон. — Может, приобрету я такую способность: сразу собрать силы в единую точку — и выложить мгновенно, взрывом!»

Нина была одета по-домашнему — в том зеленом платье и тапочках с помпонами, как впервые предстала здесь перед Антоном в том памятном октябре. И сразу дух его размяк, грудь наполнилась упругим и теплым, руки потянулись к ее хрупким плечам, и напрочь вылетели из головы строгие мысли овладении собой и концентрации воли.

— Наконец-то ты не пахнешь своим гадким одеколоном, — сказала Нина. — У тебя улучшился вкус?

— После отпуска все бедные, — объяснил Антон. — Освежаемся водичкой, так что вкус тут ни при чем. Хорошо еще, что я не курю, а то от меня несло бы сигаретами «Северные», но шесть копеек пачка.

— Хилый ты у меня мужичок, — сказала она. — Не пьешь, не куришь, в карты не играешь и любишь одну женщину. В гусарский полк тебя бы не взяли.

— Я обиделся, — сдвинул он брови. — И вообще, в отпуске я пил вино из литровой посуды и три часа пребывал с девушкой в ночи и в отдельной комнате.

— Болтушка, — рассмеялась она, — ты никем не увлекся, я же это чувствую, мой хороший.

— Ты сегодня тоже хорошая, — сообщил ей Антон, задумываясь попутно о том, каким же таким чувством она может чувствовать, увлекся он кем-нибудь или не увлекся. — Все твои мысли дома, и глаза не блуждают под потолком. Скажи, что с тобой было?

— Какое это сейчас имеет значение? — ласково сказала Нина. — Не бойся, ничего не будет от тебя скрыто.

— А почему нельзя знать сейчас?

— Дай мне немножко покапризничать, — улыбнулась она.

— Ну, валяй капризничай, я не препятствую. Судя по твоему туалету, ты никуда сегодня не собираешься?

Она низко опустила голову:

— Мало же ты понял, глядя на мой туалет…

…Потом она сказала:

— В консерватории сегодня вечер.

— Программа?

— Эстрадный концерт и танцы. Вечер в какой-то степени исторический, ибо впервые мы пригласили к себе эстраду.