Нержавеющий клинок

От страшного физического и нервного напряжения ныли тела, гудело в головах, но разведчики ползли вперед. С трудом преодолели изорванное снарядами проволочное заграждение и оказались на «ничейной» земле. Ночной покров, укрывший солдат, медленно сползал. Близился рассвет. Дальше идти было нельзя: путь преграждала река. Ребята жадно набросились на воду, пили из касок. Теплые, с нефтяным запахом струйки воды стекали по заросшим подбородкам на запыленные гимнастерки. Морозову сменили повязки. От большой потери крови он так и не приходил в сознание. Надежды на его спасение в этих условиях почти не было. «До ночи не дотянет», — заметил кто-то из ребят, и ему никто не мог возразить. Набрали в каску воды, обмыли от крови его осунувшееся лицо и стали думать: что же делать? Товарищей удручало чувство беспомощности: рядом умирал их товарищ, а они ничем не могли ему помочь.

— Отправим его к своим по течению реки, — предложил Нараджиев. — Если умрет, то хотя бы похоронят в братской могиле, а здесь…

Это было самое верное решение: только срочная помощь могла спасти Морозова, а у нижнего течения реки стояли наши войска. Стали гадать, из чего соорудить плот. Рядом дымились разбитые машины, валялись трупы убитых. Пахло горелым металлом и порохом. Все напоминало о недавнем бое.

Нараджиев и Прокудин склонились над Морозовым, очищали его одежду от грязи, вытирали кровь. Тем временем Виталий Задорожный приволок борт от наполовину сгоревшей машины, нашел прогнившее бревно, выброшенное волной на берег. Проволокой прикрепили кусок борта к бревну и получился хотя и примитивный, но все же плот. Опустили его на воду; Задорожный опробовал ногами его прочность: плот вполне выдержит легкое тело Морозова. На всякий случай сняли с Морозова сапоги, чтобы облегчить, и бережно уложили его на плот. Под голову сунули изрешеченную осколками плащ-палатку, ремнями привязали тело к плоту. Перед тем, как оттолкнуть плот от берега, Прокудин достал из кармана нож, отрезал от нательной рубашки кусок материи и химическим карандашом написал на ней: «Морозов Анатолий, сержант». И положил эту записку в нагрудный карман раненого. На прощание друзья поцеловали почти безжизненное лицо сержанта.

Морозов тихо простонал, и это как бы утвердило веру товарищей в то, что он будет жить. Вскоре плотик подхватило могучее течение реки, крутануло несколько раз и вынесло на середину.

Сняв каски и склонив головы, разведчики стояли на берегу, пока плот с сержантом не скрылся в предутренней дымке. Небо еще не просветлело, и их лица казались темно-серыми. Их осталось трое из десяти. Недалеко от берега зияла воронка, возле нее стоял немецкий танк с развороченными гусеницами и пробитым бортом. Разведчики осмотрелись. Передний край проходил через какой-то дотла разрушенный поселок. Вокруг танка валялись битые кирпичи, видимо, остатки какого-то сарая. Разведчики залезли под танк.

— Все-таки над головой броня, — заметил Задорожный. — А я вот о чем думаю, друзья. Вряд ли наш сержант выживет. Такой прекрасный человек, и горько сознавать, что мы никогда даже не узнаем, где его могилка. Я много думал, и знаете что решил? Если выживу, после войны увековечу память о нем.

— Это как же?

— Выведу небывалый сорт яблони и назову ее «морозовкой». Только бы дожить…

— Далеко махнул. Смотри, как бы здесь из тебя самого фриц компот не сделал, — сказал Прокудин и почесал затылок. — Сдается мне, ребята, что надо нам отсюдова уматывать. Если не противник, так свои накроют. А помирать сейчас вроде не сподручно — наша берет.

— Да, сейчас совсем другое дело, не то, что было в начале войны. Теперь за каждый клочок земли фрицу надо дорого платить. Как-то непонятно: бойцы одни и те же, оружие то же, а дела пошли совсем по-другому, — недоуменно развел руками Юсуп Нараджиев.

— Это вроде бы второе дыхание. Ты, Юсуп, хоть слыхал, что у бегунов на длительную дистанцию наступает такой момент, когда кажется — уже нечем дышать, весь выложился, — и вдруг перелом, открывается так называемое второе дыхание. В юности я увлекался спортом и сам такое не раз испытал, — объяснил Задорожный.

— Второе, говоришь? — переспросил Прокудин. — А надолго ли нам его хватит, этого второго? Как ты думаешь, Виталий? Ты больше нашего прожил, да и в партии состоишь.

— До Берлина даю гарантию, а там будет видно.

— Но ты забываешь, что и у фрица может открыться второе дыхание, — не сдавался Прокудин.

— Нет, браток, дудки! Он использовал свое второе дыхание, когда брал Севастополь и Одессу, а под Киевом оно закончилось.

Разговор прервала пулеметная очередь. Пули, как рой злых ос, прожужжали над танком, одна из них шлепнулась о его броню, издав звук, словно кто-то ударил кувалдой. Стреляли с нашего переднего края. Впереди танка, за редким, опаленным кустарником, где торчала груда кирпича, виднелся полуразрушенный погреб. Задорожный давненько присматривался к нему и теперь решительно заявил:

— Нас обнаружили. Здесь оставаться больше нельзя. Давайте по одному переползать к тому погребу.

— Вы туда, а я пойду на поиск боеприпасов. У нас их маловато, — сказал Прокудин и пополз к трупам немецких солдат.

Прокудин отличался необыкновенной смелостью и жгучей ненавистью к врагу. Война застала его на пограничной заставе у Перемышля. С первых дней она его изрядно потрепала, обожгла неудачей и потерей друзей. Два легких ранения как бы закалили его. Осенью сорок первого у него кончался срок службы, и, если бы не война, он возвратился бы в свою родную Тулу, к старому самовару, как любил шутить он сам. Прокудин мечтал стать слесарем-инструментальщиком, приобщиться к профессии отца, потомственного рабочего.

Вражеский труп, к которому подполз Прокудин, лежал вниз головою, широко раскинув руки, словно стремился захватить побольше земли. Снял с убитого подсумок с патронами, пошарил по карманам: в одном была пачка галет, в другом — два письма в конвертах. Потный, обвешанный боеприпасами, Прокудин опустился в сырой, полуразрушенный погреб, где пахло гнилой картошкой и чем-то приторно-кислым.

— Воздух здесь у вас тяжелый, — заметил Прокудин, выкладывая трофеи. — То на потом, — показал рукой на боеприпасы, — а это сейчас пригодится.

Достал пачку потертых галет, начал делить. Разведчики давно не ели и теперь почувствовали, что голодны. Неведомо откуда выбежала мышь, схватила упавший кусочек галеты и скрылась.

— Смотри, какая нахалка! — возмутился Прокудин.

— Фронтовая, обстрелянная, не сродни амбарной. Она как Гитлер. Тот почти всю Европу из-под рук народов выхватил, а теперь за русской земелькой подался, — запивая водой сухую галету, сказал Задорожный.

Прокудин протянул ему письма:

— Погляди-ка, Виталий, что там. Задорожный прочитал адрес на конвертах, сказал:

— Фридрих Матчке получил письмо, видимо, от своей зазнобы Маргариты Матчке из города Гамбурга.

— Вот, гад, откуда пришел, — не удержался Прокудин. — Ну, и что она ему пишет?

— Не торопись, тут почерк такой — что сам черт не разберет, — ответил Задорожный, вчитываясь в письмо. — Ага, вот послушайте: «Посылку получила. Мне очень понравилась шубка, а браслет великоват…»

Задорожный не дочитал: провизжала мина и, не разорвавшись, шлепнулась рядом с погребом, зарылась глубоко в землю, обрушив стену и придавив землей ноги Прокудину.

Прокудин чертыхнулся, разгреб руками землю, смахнул рукавом пот с лица и, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Начинается. Хорошо, что мина своя, пожалела, а разорвись она — и всем нам компот.

Ему не ответили. Никому не хотелось умереть вот так глупо, без боя. Тем более теперь, когда свои рядом. Каждый понимал, что может случиться всякое, однако надеялся, что именно ему повезет. Задорожный собирался дочитать письмо, но тут же сунул его обратно в карман; со стороны нашего переднего края взлетели красные ракеты, а вслед за ним прочертили небо огненные стрелы «катюш». Заревели самолеты, заговорила артиллерия, началась атака. Загудела земля…