Страница 32 из 35
— Ей богу, мы не виноваты, господин начальник, смилуйся! Это все он, тот партизан проклятый. Задержал нас в деревне, обманул. А те, его дружки, — поминай, как звали. Попробуй, догони их, когда они уже в лесу! Сейчас его найдем, предоставим в собственные руки. Живого или мертвого.
— Где твой партизань? Где? — все больше гневается немец. — Тоже не догнайт? Тоже — обмануль? Я требовайт: найти живой! Мертвый не нада! Да, да, живой! Найти, взят!
Луч фонарика и голоса — рычащий немца, дрожащий, заискивающий — полицая — все ближе, все ближе. Перестрелять бы их, в нагане патронов вполне хватит, еще останется последний — для себя.
Валентин пытается так и сделать, жаждет подороже взять за свою, теперь уже явно обреченную жизнь. Где там! Одно лишь движение рукой, в то время, как все тело лежит пластом, самое ничтожное шевеление поглощает остаток сил, вызывает головокружение и мрак в глазах. Вот-вот он снова впадет в беспамятство и тогда… Тогда случится самое страшное, уже непоправимое: враги возьмут его голыми руками. Утешатся, глумясь над ним…
Да не бывать этому никогда!
Пока еще теплится в нем жизнь, Валентин, не колеблясь, сделает то, что велит ему долг. Совершит последнее, единственное, что он в состоянии сейчас совершить для Родины, для отца, матери, сестренки, для своих боевых друзей, возвращающихся в Ленинград.
Нечеловеческим напряжением, собрав последние капли сил, он медленно подтягивает правую руку к голове.
Револьвер чудовищно тяжел. Пальцы вот-вот разожмутся и выпустят горячую, липкую от крови, шершавую рукоятку.
Еще усилие, в него вложено все… Теперь пистолет уже касается лба. Нужно его только слегка повернуть и приставить дуло к виску.
В тот самый миг, когда фонарик полицая нащупал Мальцева, на сельской улице раздался одинокий выстрел.
Рассказ крестьянки на ночлеге в Петрове глубоко потряс Михаила Дмитриевича.
Женщина на всю жизнь запомнила высокого юношу с копной черных волос на голове, большие, темные, чуть навыкате глаза партизана — внимательные, настороженные и добрые.
Незабываемой августовской ночью она не сомкнула глаз. И не мудрено. Все происходило почти у самых окон ее избы. Ей слышны были с улицы короткий разговор партизана с полицаями, беспорядочная стрельба, оборвавшая напряженный словесный поединок, злобные крики и угрозы двуногих зверей, и внезапная зловещая тишина, а затем — одинокий, особенно тревожный пистолетный выстрел.
Когда занялось утро, крестьянка увидела партизана уже во второй раз, мертвого, на дороге. Одеревеневшая правая рука его сжимала револьвер. У черной дырочки на виске запеклась тоненькая струйка крови.
Еще запомнила она: к толпе крестьянок, обступивших убитого, подошел Иван Андреев. Он, только он и никто другой, стрелял тогда в того черноволосого юношу, которому она поднесла молока и посоветовала скорее уходить из деревни. Полицай грубо растолкал женщин, нагнулся над трупом и вырвал у него оружие. Убийца, ухмыляясь, заткнул наган себе за пояс. С этим трофеем он и ходил потом по деревне, еще более ненавистный каждому. Творил свои кровавые дела, выслуживаясь перед фашистами. До той самой поры, пока не сбежал с ними, говорят, в самую Германию… Сбежал от петли, которая ждет его, не дождется.
Рассказ женщины все более настораживал…
Колхозница вспомнила, что когда на другую ночь они тайком от немцев и полицаев предали черноглазого юношу земле, кто-то сказал: «А ведь парень был партизанским радистом, живым его видели с ящиком радиостанции за спиной».
Догадка переставала быть только догадкой…
Неужели он слышит рассказ о гибели сына? Почему это должен быть обязательно Валентин? Мало ли на свете высоких черноволосых парней с большими темными глазами чуть навыкате? Но — радист?! Валька наверняка был радистом…
Есть ли мера горю отца, который ни о чем другом не мечтает, только бы найти своего единственного сына, след которого заплутала война, попадает, наконец, на этот след и приходит к могиле сына?
Михаил Дмитриевич с нетерпением дожидался утра. Он уже твердо решил, что делать дальше, где найти ответ на терзающий его вопрос.
Рассвет, наконец, стал одолевать ночь.
Вся деревня проснулась затемно, вся переживала новость: профессор из Ленинграда — не просто ученый, полюбившийся колхозникам общительный и душевный человек. Он — отец партизана, такого же молодого и смелого, как тот паренек, что был убит у них в Петрове. А может быть партизан, которого они подобрали на деревенской улице и, вопреки строгому запрету оккупантов, бережно похоронили у дороги, это и есть единственный, любимый сын профессора?
Михаилу Дмитриевичу все хотели помочь. Колхоз выделил бригаду землекопов. На подмогу ей пришел, неся на плече лопату, и председатель сельского Совета, худощавый человек с бледным, болезненным лицом. На выцветшем его кителе сохранились следы погон, пестрели разноцветные полоски нашивок за ранения. Одна из них — Мальцев знал по рассказам крестьян — напоминала о далеких землях, перепаханных войной, об угрюмых камнях Кенигсберга, скользких под частыми унылыми дождями. Председатель не отходил от гостя, заботливо ухаживал за ним. Настойчиво и ласково убеждал старого, измученного человека:
— Очень просим вас, Михаил Дмитриевич, поберегите себя. Позвольте людям сделать все, что нужно. Да вы побудьте в сторонке, посидите. Наберитесь сил, пощадите свое здоровье. Без вас управятся.
Мальцев мягко, но решительно отстранил председателя.
— Нет, дорогие, товарищи, — сказал он твердо, подняв на окружавших его людей сухие глаза. — Большое вам, от самого сердца спасибо! Но все я сделаю сам. Прошу вас оставить меня одного. Совсем одного. Пусть я буду только с погибшим партизаном. Больше мне ничего не нужно.
Голос его звучал глухо, прерывался. Лицо же было неподвижным, подобным изваянию, лишь длинную седую бороду шевелил ветерок.
Председатель молча протянул лопату Михаилу Дмитриевичу. Прихрамывая, он первым двинулся в сторону деревни и почему-то очень осторожно ступал по дороге. За ним в скорбном молчании пошли односельчане.
На повороте они оглянулись.
Стена леса посветлела. Небосвод за нею с каждым мгновением становился все чище, прозрачнее и нежнее. Цепляясь о верхушки сосен, побежали по ней первые лучи солнца и, будто отраженные огромным голубым зеркалом, столкнулись, умножились и золотым искрящимся дождем, перемахнув через лес, посыпались на землю. Они упали на окошенные поля, на избы деревни, уютно расположившейся между лесом и полем, на узкий проселок, петляя поднимающийся к пригорку, — туда, где, чуть отступив от дороги, виднелся поросший травой могильный холмик, а подле — человек, высокий, сутуло опустивший плечи, с поникшей седой головой.
Прекрасное утро поздней летней поры вставало над русскими просторами, над землей, которая столько выстрадала и, быть может, оттого была так величава и несравненна в своей неброской и скромной, но чудесной красоте.
Деталью этого погожего утра, всей этой безмерно дорогой сердцу красоты воспринималась могила партизана у тихой дороги, которая тянулась к лесу, исчезала в его чаще, и отец партизана с его большим горем и большим мужеством.
Михаил Дмитриевич, прижав лопату к груди, постоял несколько мгновений, потом, будто очнувшись, движением умелого землекопа вонзил заступ в землю…
…В следственном деле изменника Родины, фашистского полицая Ивана Андреева хранятся фотокопии маленьких листков, исписанных торопливыми строками. Строки кривые, прыгающие, многие слова разбираешь с большим трудом. А ведь тот, кто их писал, обладал очень четким, красивым почерком. За долгие годы странствий он научился хорошо писать и сидя на придорожном пне, и лежа на траве. Даже на ходу умел он вести записи быстро и на редкость аккуратно, точно.
Перед нами — листки записной книжки профессора М. Д. Мальцева, привезенной им в Ленинград из научной экспедиции по псковским деревням летом 1945 года.
Списки слов… Пословицы. Поговорки. Народные изречения… Снова — слова, представляющие ценность для лингвистов… Какая-то запись об особенностях произношения… И вдруг, тут же, на этих листках, — вкривь и вкось написанные строки, читать которые нельзя без трепетного волнения.