Страница 33 из 35
Михаил Дмитриевич сообщает, что в трупе юноши, погребенного в Петрове, он узнал Валентина. Узнал по приметам, которые навсегда остаются в памяти отца и не могут обмануть:
«Это он, Валентин, мой сынок, близкий, знакомый, маленький и большой. Это его ноги, я узнаю их среди тысяч других, даже очень похожих. А вот его вставной зуб. Помню, мы вместе ходили к дантисту. Я вижу след операционного ножа у подбородка. Валюшня был еще совсем ребенком, когда понадобилась эта маленькая операция. Как могу я тебя не узнать, Валька, родной ты мой!»
…Так состоялось последнее свидание отца и сына.
Михаил Дмитриевич сдержал слово, данное Валентину в осажденном Ленинграде, — где бы он ни был и что бы с ним ни произошло, — обязательно свидеться.
Мальцев сам неторопливо и аккуратно насыпал и выровнял могильный холмик, возложил на него букет полевых цветов, не ярких, но нежно красивых. Они тут же вплелись в сплошной роскошный ковер из других цветов, выращенных в садах и палисадниках, в горшочках на подоконниках. Их принесли колхозники и колхозницы, ребятишки, пришедшие из сельской школы вместе с учителями. Ветви свежей пахучей хвои обрамляли ковер, как бахрома.
Отец Валентина стоял, тесно окруженный людьми, утирая с лица соленые струйки слез и пота.
В плечах, касавшихся его, в дружеских руках, которые заботливо и нежно протягивались к нему со всех сторон, в молчаливой глубокой скорби мужчин и женщин, стариков и детей — редкий из них не понес невозместимых утрат в минувшей войне — во всем этом черпал Михаил Дмитриевич силу перенести свое тяжкое, неутешное горе.
Оно переставало быть только его болью, только его раной.
И чем больше он так стоял, тем все сильнее проникался жаждой жить. Жить и трудиться до последнего вздоха. И звать на большой вдохновенный труд всех своих соотечественников. Чтобы наливалась новой силой и золотилась новой славой родная, все испытавшая, все превозмогшая земля! Разве не в этом будет продолжение жизни Валентина, осуществление его лучших помыслов и самых светлых мечтаний? Разве не ради этого отдал он свою молодую жизнь и покоится теперь в нашей родной земле, которую спасал, не щадя себя?
Ночью в вагоне поезда, увозившего профессора Мальцева домой, в Ленинград, Михаил Дмитриевич долго не отрывался от окна.
Мимо проносились леса, деревеньки, перелески. Мелькали станции и полустанки, и снова — леса, леса, леса…
Мысленно он ни на миг не расставался с сыном. Нет, не с изуродованным трупом, укрытым сырой землей на окраине лесной псковской деревни, а с живым, деятельным юношей, совсем еще мальчиком, но смелым и сильным, как настоящий мужчина и зрелый солдат.
Михаил Дмитриевич старался по рассказам, услышанным в последние дни, представить себе весь короткий, отважный и славный партизанский путь сына. Это не потребовало больших усилий. Воображение легко представило удивительно яркие картины. Они замелькали чередой за окнами поезда, мчавшегося в ночь.
На узких лесных тропах, среди приземистых домиков деревень, на полянках и у речушек, серебром отражавших лунный свет, вновь и вновь появлялся Валентин. Вот юноша в землянке, вырытой собственными руками, склонился над радиопередатчиком, и воинская часть, готовящаяся к прорыву блокады Ленинграда, получает точные данные о противнике. Разведчики обеспечат ей успех, помогут нанести верный удар по фашистской орде. Вот с ящиком радиостанции за спиной, сжимая в руке пистолет, бесстрашно идет партизан по земле, захваченной врагом, идет к своим, в родной Ленинград. Гитлеровцы трепещут и расступаются перед героем. Их пули не в силах его сразить. Гордо поднята прекрасная кудрявая голова. Широко раскрытые темные глаза, как обычно, чуть задумчивы. В них — непреклонная воля, отвага, решимость и твердая вера в победу. Михаил Дмитриевич приник горячим лбом к прохладному, вздрагивающему стеклу окна.
Валентин остановился на опушке. Приставив руку ко лбу козырьком, всматривается в проносящийся мимо поезд. Пятна света из окон вагонов причудливо замелькали по его высокой широкоплечей фигуре, выхватывая ее из темноты и как бы впечатывая в черную громадину леса. Глаза сына все больше, все ближе… Еще секунда, и они встречаются с глазами отца.
«Не грусти, папка, — слышит Михаил Дмитриевич родной голос. — Знаю, тебе очень тяжело. А тут я еще прибавил тревог и забот. Но ты поймешь то, что я сейчас испытываю счастье, большое, ни с чем не сравнимое, счастье — быть верным сыном Родины. Верным до конца. О лучшей награде я не мечтаю, только этого и хочу».
Когда и где сказал ему эти слова Валентин?
В памяти всплыл один из многих критических дней осады Ленинграда. Бомбежка следовала за бомбежкой. Вой сирен воздушной тревоги, казалось, вовсе не умолкал. Вновь и вновь тяжело повисал он над городом, как вихрь, выметал улицы и площади, делал их пустынными, безлюдными.
Они случайно встретились в тот день невдалеке от Фонтанки, на опустевшей, заваленной снегом улице. Едва успели поздороваться, как очутились в бомбоубежище.
В углу на топчане заливался плачем грудной ребенок. Не в силах его утешить, тяжело вздыхала и сама временами плакала мать. Под мрачно нависшим потолком вдруг раздастся женский стон, пронзительно вскрикнет ребенок. А над подвалом содрогалась, стонала, корчилась в муках земля. Взрывы следовали один за другим с короткими интервалами, то приближаясь, то отдаляясь, то грохоча совсем рядом. Нельзя было отогнать от себя назойливую, страшную мысль, что следующая бомба обязательно погребет всех их в этом склепе.
Прозвучал, наконец, отбой тревоги, и они вышли из бомбоубежища, жадно глотнули морозный, пьянящий свежестью воздух. Сын заторопился к себе в подразделение всевобуча. Михаил Дмитриевич, прощаясь, впитывал взглядом бесконечно дорогой образ сына, его одухотворенное, волевое лицо. Не мог наглядеться перед скорой разлукой…
И слушал слова о самом большом, самом возвышенном счастье, ради которого идешь на все, даже — на смерть.
Слова, повторенные сейчас, на лесной опушке, в причудливом холодном свете луны, под мерный перестук колес поезда.
Рядом с металлической табличкой: «Профессор Федот Петрович Силин» Михаил Дмитриевич нажал кнопку электрического звонка. Где-то в глубине квартиры тоненько залился колокольчик. Оттуда послышались шаркающие шаги. Щелкнул замок двери, и на пороге появился сам хозяин в пижаме и комнатных туфлях.
— Приехал, наконец, вечный путешественник! — радостно приветствовал он друга. — Ну, как? Наездился? Набродился? Небось, ног под собой не чуешь?
Они дважды, по русскому обычаю, крест на крест, обнялись и крепко поцеловались.
Через тесную переднюю прошли в кабинет, стены которого закрывали высокие, емкие книжные шкафы. Силин усадил Мальцева в кресло у письменного стола, перед растворенным окном, за ним виднелись старинные строгие здания университета. Сам сел в другое кресло, рядом. Улыбнулся, хотел сказать что-то веселое, ободряющее, но Мальцев порывисто встал. Заложенные дрожащие руки за спину, он нервно зашагал по квадрату ковра из угла в угол. Силин тоже поднялся, встревоженно подошел к другу, посмотрел в лицо долгим, изучающим взглядом.
— Что-нибудь стряслось, Миша? Ты на себя не похож. Таким расстроенным мне еще никогда не приходилось тебя видеть.
— Есть причина, мой дорогой.
— Не сомневаюсь. Но ты успокойся, присядь, отдохни.
— Нет, извини, Федя, не могу… Вот так бы и ходил до бесконечности.
— Много бы не находил. Что же с тобой? Ты, вероятно, что-нибудь узнал о Валентине? Не томи, рассказывай!
— Сейчас, сейчас. Я для того к тебе и пришел чуть ли не с поезда.
Замолчали. Михаил Дмитриевич продолжал шагать от стены к стене, как заведенный. Федот Петрович не спускал с него внимательных вопрошающих глаз.
Было очень тихо. Только долетали из глубины двора приглушенные расстоянием молодые голоса. Должно быть, студенты отправлялись на отдых после лекций в университете.