Счастье жить вечно

Несколько фашистов побежали к лесу, к тому самому месту, где притаился Васильев. «И меня схватить задумали?» — рука Бориса инстинктивно потянулась к оружию. Но гитлеровцы помышляли совсем о другом. Не добежав до леса, солдаты вдруг круто повернули и повалились на снег, отрезая Ляпушеву и Петровой путь возвращения. Остальные гитлеровцы — их было не менее двадцати — тем временем охватывали партизан с трех других сторон.

Кольцо врагов сомкнулось. Фашисты заорали, коверкая русскую речь:

— Рюсс, сдавайса! Ти — капут!

— Рюсс — партизань, давай плен!

Приближаться к окруженным партизанам они, однако, не решались.

— Как же, дождетесь! — сквозь зубы процедила Петрова.

— Не отрывайся от меня, — шептал Ляпушев. — И не вздумай стрелять. Оставь на самый крайний случай. Они попытаются взять нас живыми. А мы это используем. Лишь бы не перестреляли. Скоро совсем стемнеет. Будем отходить, пробиваться на другую сторону деревни. Оттуда — в лес. Должны пробиться.

— Пробьемся, Быстров, обязательно пробьемся! — Нина отвечала бодро, уверенно.

Они пробежали еще один короткий участок по открытой местности, от избы к забору, и там притаились.

— А если нет, если не пробьемся, — снова услышал Ляпушев над самым ухом горячий шепот девушки, — последнюю пулю — для себя, все остальные — гадам, в упор, наверняка! Дорого им будет стоить моя жизнь!

Под защитой забора они поползли в сторону, противоположную той, где был Васильев. На несколько минут в сгущающихся сумерках он потерял их из виду. Но вот они снова побежали, пересекая улицу прямо перед дулами фашистских автоматов. «Сейчас расстреляют» — ожидая неминуемого страшного конца, Борис впился ногтями в кору дерева, не дышал. Автоматы, однако, молчали. Враги дали возможность разведчикам снова укрыться, теперь за сараем. Убивать их они явно не имели намерения.

Фашисты преследовали одну цель: до предела сжать кольцо. Но делали они это медленно, трусливо. Да и куда им торопиться? Партизаны были явно обречены… Оставалось только затянуть капкан.

О, как нестерпимо хотелось Борису поспешить друзьям на помощь! Он легко мог бы отсюда уложить из своего нагана несколько гитлеровцев, а затем броситься на остальных врукопашную. Да, он наверняка погибнет и сам. Но что с того? Зато он не бросит товарищей в беде, придет им на выручку. Если надо, умрет вместе с ними. Как можно смотреть на все это глазами постороннего наблюдателя, когда Ляпушев и Петрова от тебя одного только и могут сейчас ожидать поддержки? Была бы у него граната! Или — автомат, всего только один — единственный из тех, которые держат под прицелом его друзей. Размечтался! Даже не вооруженный, ты обязан сражаться рядом с ними и рядом пасть. Это твой долг!

Нет, долг велит поступать иначе: не ввязываться в драку, которая может и должна закончиться только одним исходом. Нужно уйти, вернуться на базу и с энергией, удвоенной горем, ненавистью к врагу и жаждой мести, вдвоем с Валентином довести до конца выполнение боевого задания. Долг велит ему обуздать все чувства, сохранить себя, чтобы заменить погибших товарищей.

Наступил вечер. Улица Канторки погрузилась в темноту. По голосам орущих немцев Михаил Иванович и Нина знали, что враги подобрались очень близко:

— Рюсс — партизан, здавайса!

В их хриплых криках были теперь не торжество, а нетерпение, лютая злоба. Взять партизан живыми оказалось делом долгим и опасным. Двое русских, окруженных почти тридцатью фашистами, упорно не сдавались. Убить их было проще простого, но приказ есть приказ: захватить живыми!

Звучит короткая, гортанная немецкая команда. Солдаты поднялись во весь рост и бросились на окруженных разведчиков со всех сторон.

Нина первая побежала им навстречу.

Раздался выстрел, потом второй, третий. Это стреляет она. Ляпушев сбивает с ног навалившегося на него немца и тоже стреляет в упор в ненавистную, оскаленную морду. Свалка… Крики… Ругань — немецкая и русская. Он хватает Нину за руку и тащит за собой. Пробились! Бегом! Бегом! Быстрее, быстрее!

Вот он — лес, совсем рядом! Да ну же, Нина!

Короткая автоматная очередь распарывает темноту и тишину полянки перед лесом. Петрова, будто наткнувшись на что-то, резко останавливается, делает тяжелый шаг назад и падает, как подрубленное деревцо. Ляпушев бросается к ней, пытается поднять. Она мертва…

Трещит еще одна автоматная очередь. Пули срывают с его головы ушанку. Стремительно нарастает топот тяжелых сапог гитлеровцев. Фашисты бегут, беспорядочно стреляя на ходу. Он целует холодеющий лоб Петровой: «Прощай, Нина!»

Из неподвижной руки погибшей партизанки Ляпушев вынимает наган. Тщательно прицеливаясь на огоньки автоматных очередей, он стреляет — сначала из револьвера Нины, потом из своего. После каждого выстрела резко бросается в сторону, занимает новую позицию и тем временем отходит к лесу.

Ночь близилась к концу, когда Ляпушев в изорванной, окровавленной одежде добрался до базы. Долгими часами он шел и шел, петляя по лесной чаще, заметая след. Валентин и Борис встретили его, как пришельца с того света.

Вид командира был красноречивее всяких слов и отвечал на их немые вопросы достаточно убедительно. Лицо его сразу постарело, за один день побелели виски, глаза запали глубоко и потемнели от горя. Незачем было расспрашивать. И ждать больше ни к чему. Он вернулся один. Только один…

Но все же Валентин и Борис не сдержались. Прежде чем Михаил Иванович заговорил, они одновременно, с трепетной надеждой произнесли:

— Нина?!

— Партизанка-разведчица Станкевич, наша Нина Петрова, только что убита в стычке с фашистами, — овладев собой, глухим, дрогнувшим голосом ответил Ляпушев. — Нина вела себя героем.

Он в нескольких словах рассказал, как все случилось.

Никогда еще Валентин не испытывал такой душевной боли. С ней ни в какое сравнение не шли самые тяжкие физические страдания, которые он за всю свою жизнь перенес. Было выше человеческих сил ее превозмочь, унять, заглушить. Он тяжело опустился на пол землянки, и рыдания, которые ему хотелось подавить в груди, остановить у сердца, вырвались…

Борис рукавами ватника тер глаза. Ляпушев, как был, не переодеваясь, не смывая кровь и грязь с лица и рук, присел на пенек в углу, запрокинув голову, оперся затылком о стену. Никто из них, этих трех мужчин, обросших бородами, огрубевших, ожесточившихся, каждый день смотревших смерти в глаза, не стеснялся такого необычного проявления нахлынувших чувств, не скрывал своих горьких, безутешных слез.

Где-то там, в Канторке, гитлеровцы глумятся над трупом Нины, волокут его по улице, пинают коваными сапогами. Ее боевые друзья узнают об этом завтра: Ляпушев побывает в другой деревне, расположенной невдалеке, и там крестьянки, только что пришедшие из Канторки, поведают ему о том. Но сейчас, в эту страшную ночь, Нина с ними, — живая, родная, незаменимая. Всеми своими мыслями ни на минуту не расстаются они с ней.

Незримо входит Петрова в землянку, садится в своем полутемном углу и, подперев кулачком светловолосую милую головку, вступает в беседу, которой, казалось, не было ни начала, ни конца, о самом задушевном, о том, как будут они жить после войны; с чего, прерванного либо отодвинутого ею, начнут; что совершат под ясным мирным небом.

Нина не таила своего чувства зависти, просто и искренне открывала его друзьям. Зачем скрывать? Да, она испытывала это чувство всякий раз, когда случалось ей проходить по набережной Невы, мимо университета. Бывало, остановится чуть в сторонке и смотрит, смотрит, не в силах оторвать глаз.

Разве можно не завидовать счастливым юношам и девушкам, выходящим из строгого университетского здания на гранит набережной? Вот они медленно шагают к узорному парапету, зачарованные красотой, которой никогда не перестанешь любоваться. Перед ними — неугомонная река, одетая в камень. То розовая в лучах закатного солнца, то нежно-голубая, с белым пухом облаков в ее прозрачной глубине — в ясный полдень; то отливающая сталью под низко нависшими угрюмыми тучами; и всегда прекрасная. За ее простором, на том берегу — дворцы и зеленые парки, ряды зданий — один ряд великолепнее другого.