Счастье жить вечно

Посмотрев на всю эту неповторимую красоту, безраздельно принадлежащую им, насладившись ею, студенты возвращаются в свои аудитории, где каждый из них — у себя дома. О, Нина многое отдала б за то, чтобы оказаться среди юношей и девушек, населяющих этот заветный для нее дом! Ей не пришлось окончить школу и прямой, кратчайшей дорогой пойти в университет. Но, попав после семи классов на завод, девушка продолжала учиться вечерами и с мечтой о высшем образовании не расставалась. Пусть только кончится война, она станет инженером! И таким, который постиг самую лучшую школу жизни, в большом рабочем коллективе, в труде у станков и машин.

Может быть, ее любовь и тяга к знаниям, твердое намерение после победы пойти в университет, притом, обязательно — в Ленинградский, и сблизили Петрову с Мальцевым. Валентин не представлял себе будущего без храма науки на Университетской набережной, величие и красота которой неизменно его покоряли.

— Но кем бы мы ни были после войны, — говорила Нина, — куда бы ни забросила нас судьба, все вместе мы должны приехать сюда. Обязательно! Должны встретиться вот тут, у нашей берлоги. Посидеть, вспомнить все пережитое, все, от первого до последнего часа. Черт возьми, до чего же будет здорово — вновь забраться в этот лес и опять исходить его вдоль и поперек по известным только нам одним тропинкам! Подумайте, как замечательно! А потом — отправиться в гости. Да, да — в гости! Куда? В Канторку. Ну, конечно же — в Канторку! К нашим сегодняшним друзьям и помощникам. И ни от кого не прячась. Свободно, без малейшего страха за себя и за их жизнь. Представьте себе: лес наш останется тогда таким же, как сейчас, и в то же время он станет совсем-совсем другим. Нам даже узнать его будет трудно. Странно, правда? А я вот так себе все и представляю. — Она задумалась, будто хотела отчетливее нарисовать в воображении картины будущего. Потом улыбнулась своей всегда чуть грустной улыбкой и перешла на деловой тон, каким обычно говорила о неотложных заботах разведчиков: — Я приеду первая, так и знайте. А вы, мужчины, явитесь потом. Зачем? Да очень просто, недогадливые! Женская рука должна же навести здесь соответствующий порядок и уют? Какой без этого праздник, сами подумайте! Согласны? Поняли? Чего молчите?

…Валентин поглядывает на часы: уже наступило утро, пора вызывать Ленинград.

Неужели его рука отчеканит ключом и пошлет в эфир слова, не воспринимаемые сознанием? Он медленно, с большим трудом, еще и еще раз читает их на листе бумаги, молча протянутом Ляпушевым: «В стычке с немцами в деревне Канторка погибла Станкевич…»

Он вдруг по-новому смотрит на часы — маленькие дамские часики, закрепленные на его руке узеньким ремешком рядом с другими, мужскими, — подарком отца. И точно луч фонарика из сплошной темноты, мысль схватывает и отчетливо восстанавливает в памяти вчерашнее утро.

Неужели это случилось только вчера?!

Валентин по обыкновению оставался на базе, у рации. Михаил Иванович, Борис и Нина отправлялись за продуктами в деревню.

Сборы привычно короткие, молчаливые и, как всегда, чуть-чуть печальные… Вся четверка являла собой оптимистов, крепко веривших, что все обойдется, что ничего, совсем ничего с ними не случится, что они обязательно увидят Ленинград. Нет, не таким, каким покидали его, — замерзшим, полупустынным, голодным, ощетинившимся баррикадами и противотанковыми «ежами», а ликующим, праздничным, в шелке алых победных знамен. Однако в душе у каждого в такие вот сборы все же шевелился червь тревоги…

Они уже обменялись крепкими рукопожатиями, когда Нина отозвала Валентина в сторону и протянула свои часики.

— Вот, возьми, Валя! — Петрова впервые за все время пребывания в тылу врага назвала его так, а не обязательной здесь конспиративной кличкой. — Пусть останутся тебе на память, если вдруг…

Она запнулась, смутилась… Это было так не похоже на нее, неизменно бодрую, несгибаемую, полную веры в то, что ей суждено пройти сквозь все опасности.

— Ты что, Нина!? — Ледяной холодок страха пробежал по спине Валентина. В своих больших, сильных ладонях он нежно спрятал тоненькую, маленькую, но тоже огрубевшую, в мозолях и шрамах, руку девушки. Кольнула мысль: а вдруг я вижу ее в последний раз и никогда, никогда больше не смогу вот так коснуться ее руки, посмотреть ей в глаза, услышать ее голос? — Нет, нет, Нина, все будет хорошо! Ты вернешься еще засветло. Ничего не случится и на этот раз. Никаких «вдруг»!

Но она уже вновь выглядела прежней, опытной и хладнокровной партизанкой.

— Конечно же, товарищ Рощин! Жди нас, не скучай тут, в одиночестве. А часы? Пусть все же побудут у тебя. Смотри, поаккуратней обращайся с ними, не разбей, чего доброго, стекло. Я ими очень дорожу, а стекла здесь другого, сам знаешь, не достать. Часовая мастерская далеко. Побереги! Часики — что надо…

Она помолчала, как бы дожидаясь, пока беспокойство и душевная боль уступят место на его лице улыбке облегчения и надежды.

Потом они вновь обменялись коротким, крепким рукопожатием, и фигурка девушки растаяла в сумраке за деревьями.

Глава 4

Дорога в бессмертие

Им снова радировали: «Ночью жгите сигнальные костры, самолет с грузом для вас подготовлен». И вот, наконец, он прилетел, долгожданный!

Затаив дыхание, ловили они ровный рокот его моторов, звучавший в бездонной высоте над невидимыми верхушками сосен. Ну просто нежная музыка в сравнении с назойливым, прерывистым, комариным зуденьем немецких бомбардировщиков! Не обнаруживая себя даже точечкой света, абсолютно не различимый на черном бархате неба, он сделал круг и лег на обратный курс.

Погасив костры, они долго прислушивались к голосу «их» самолета, провожали его, пока звук совсем не угас. В мыслях уносились вместе с ним в родной Ленинград.

Груз, сброшенный на парашюте, был найден быстро, чуть только забрезжил рассвет. Тугой тюк упал невдалеке.

Кончился голод, который с новой силой навалился на них после трагического случая в Канторке: ходить за продуктами в деревни означало теперь всякий раз натыкаться на немцев и полицаев — те подстерегали партизан на выходах из леса; вновь пошла было в пищу кора деревьев…

Вместе с продуктами, снаряжением и одеждой они получили короткие весточки от родных и газеты. Только тот, кому пришлось в ту суровую годину быть отрезанным от Родины, кто очутился в кольце врага, предвкушавшего скорое и полное торжество, поймет, что означала для наших разведчиков газета с Большой Земли.

Никогда еще Валентин с такой жадностью, с таким глубоким волнением не набрасывался на скупые печатные строки. За ними вставал Ленинград, израненный непрерывными бомбежками и артиллерийским огнем, измученный, голодный, но по-прежнему неприступный для врага. Город-солдат дни и ночи ожидал штурма, и всегда был готов отразить его.

От сердца отлегло: значит немцы снова нагло врали, будто все кончено с Ленинградом. В последние дни фашисты несколько раз передавали по радио специальное сообщение. Валентин неоднократно попадал на него, когда настраивал свой приемник. Захлебывающийся от восторга диктор надрывался под гром и дробь барабанов. Каждую его фразу завершал ликующий рев и визг медных труб.

Казалось, что гитлеровские барабанщики и трубачи в самом деле топчут ленинградские проспекты, что играют они свои победные бравурные марши на Невском, Кировском, Литейном, на священной земле у Нарвской заставы.

Нет, нет! Такой мысли он не мог себе позволить. От нее опускались руки, с ней приходили отчаяние, страх, безнадежность. Ленинград никогда и ни за что не склонит своей гордой головы! А звон литавр и хвастливые заверения фашистских дикторов? А радость вражеских офицеров, дожидающихся парада у стен Зимнего Дворца? А немецкие танкисты, широко открывавшие люки танков, чтобы из конца в конец видеть панораму Невского? Да это же — обман! Стоял и стоит Ленинград, как гранитный утес. Потому и лезут из кожи вон фашистские лжецы, заполняя эфир какофонией своей наигранной «радости». Не видать им города Ленина! Руки коротки!