Счастье жить вечно

«Подсудимый Брюнхельд!.. — звучит со сцены по-русски и тотчас же репродуктор повторяет по-немецки: — Подсудимый Брюнхельд, расскажите суду обстоятельства…»

Вильгельм вскакивает. Он все доложит! Он ничего не будет скрывать! Только пусть они слушают его! Он сумеет свалить вину на других — на свое начальство и своих подчиненных, на вот этого негодяя мальчишку-ефрейтора, сидящего рядом. Это они пытали, расстреливали, вешали, жгли и взрывали на советской земле. А он? Нет! Нет! Он — сама добродетель…

В настороженную тишину зала, подобно ударам грома, на голову подсудимого падают слова прокурора и показания свидетелей — немецких офицеров и солдат, русских людей, чудом уцелевших в фашистских лагерях смерти. Брюнхельд уже забыл об осанке. Он все глубже вбирает в плечи прилизанную на пробор голову. Дрожащими руками вцепился в барьер. Подкашивающиеся, будто ватные, ноги едва его держат и тоже дрожат, дрожат… Ясно: ему не уйти от возмездия.

И, действительно, через несколько дней, на площади освобожденного украинского города, на той самой площади, которую Брюнхельд избрал местом массовых казней ни в чем неповинных советских людей, палач сам очутился на виселице…

В эти последние мгновения Вильгельма Брюнхельда, когда вторично оглашался смертный приговор, теперь уже не в зале суда, а на площади, запруженной народом, и на шее он ощущал холодное и жесткое кольцо петли, тысячи глаз в упор смотрели на него. Он узнавал эти глаза. Повсюду на русской земле, пытая, расстреливая, вешая, закапывая людей живыми, фашист встречал такие же неумолимые, непреклонные взгляды, выносившие ему свой безмолвный и окончательный приговор. Как же он был слеп тогда! Как не понимал, что нельзя закрыть такие глаза, что от них никуда не уйти, что они найдут его даже на краю света и все припомнят, ничего не простят, за все потребуют расплаты в полной мере!

…Возмездие нагрянет через год, в пору стремительного наступления наших армий по просторам Украины. А пока, в дни, о которых идет здесь повествование, Брюнхельд живет и здравствует на Псковщине.

Он много раз организовывал операции по борьбе с партизанами, подобные тем, что так легко и успешно практиковались им в дачной местности под Харьковом, за колючей проволокой лагеря смерти. Полицаи усердствовали вовсю. Не было недостатка в «красных связных», которые ничем не отличались от тех, замученных и расстрелянных на Украине. До поры до времени его это вполне устраивало. Во-первых, начальство удовлетворялось победными реляциями Брюнхельда о расстрелянных «партизанах», во-вторых, русское население истреблялось. А что еще нужно было ему, закоренелому гитлеровцу? Он был полон радужных надежд — оставить в живых здесь, на завоеванной русской земле, лишь тех немногих советских людей, которым надлежит быть безгласными, забитыми рабами фашистских господ.

Но вот вчера этой поре внезапно пришел конец. От него самым решительным образом потребовали не поддельных, а настоящих партизан, или, на худой конец, достоверных показаний, которые могли бы навести на след советских парашютистов. И пригрозили, чтобы не вздумал изворачиваться.

Брюнхельд снова закричал в телефонную трубку:

— Конечно, вы, начальник полиции, ничего не знаете о Канторке? Так ведь?.. Что? Знаете? Почему же молчите, черт вас подери!? Напали на след? Взяли двух мальчишек? Так, так, так… Это хорошо. Очень хорошо, хвалю… Молчат? А вы там для чего, я вас спрашиваю! Заставить говорить! Не можете? Силенок мало? Привезти сюда, немедленно! Что? Один уже умер? Идиоты, свиньи, не умеете работать! Вам клозеты чистить, а не в полиции служить! Матерей взяли? А вещественные доказательства? Тогда другое дело, так бы и докладывали сразу. Обещайте им большие деньги, очень большие. Хлеб, мясо, сахар, корову — все обещайте, все! Лишь бы только в своих домах устроили засаду. Заставьте этих крестьянок принять красных, как всегда, — пусть накормят, обласкают, займут беседой, чтобы не тревожились. А вам будет очень удобно. Нападете наверняка, схватите и сразу же — сюда, к нам, в гестапо.

Брюнхельд нервно ерзает в кресле. Он то вскакивает, не выпуская из рук телефонной трубки, то снова садится. Свободной рукой машинально одевает и снимает роговые очки, проводит ладонью по голове, даже сейчас надменно поднятой, тщательно прилизанной на пробор. Остроносое, все в веснушках лицо его с бесцветными маленькими глазками покрылось красными пятнами. Вены на висках вздулись. На лбу выступили густые капельки пота.

— Смотрите у меня! — пригрозил он начальнику полиции, поднося кулак к микрофону. — Я вас хорошо знаю. Как бы не испортили все дело, не спугнули птичку. Она сама должна войти в приготовленную для нее ловушку. Канторка и станет такой ловушкой. Им теперь не выцарапаться, не уйти. Мы об этом позаботимся. Мы!

Фашист снова резко вскочил. Рванул аппарат так остервенело, что он слетел со стола и повис на проводе. С досадой оттолкнул ногой кресло:

— Ничего не хотят? От всего отказываются? Я ожидал, что этим кончится. Все они такие, эти русские! Нет, не вы, не вы, не беспокойтесь, настоящие русские. Мне теперь ясно: они заодно с партизанами, они — советские агенты. Арестовать всех: и взрослых и детей, даже грудных. Да, да, даже только что родившихся! И если матери не согласятся нам помочь, будут упорствовать, как все русские упрямцы, тогда убивайте этих котят на глазах у матерей, убивайте без всякой пощады! Вам поручается только это. То, что вы и умеете делать успешно. Больше ничего.

— А Канторка? Как же с западней для партизан? — робко спросил голос с другого конца телефонного провода.

— На сей счет полиция может не беспокоиться. В это дело вам не нужно вмешиваться. От такой ответственной и опасной операции я полицию отстраняю. Мы возьмем красных без вашей помощи, аккуратно и точно, как умеют делать только истинные немецкие солдаты. По всем правилам воинского искусства! — Он остановился, помолчал, прислушиваясь, ответа не последовало. — Что? Обрадовались?.. Перестали трястись коленки?.. По такому случаю сейчас пойдете водку пить? Угадал? Ну, что ж, идите, идите. Пейте, сколько в вас влезет. Я разрешаю. Пожалуйста. Не стоит благодарности… И не сомневайтесь, западня будет расставлена такая, что партизаны попадутся и не вырвутся. Нет! Нет! Это говорю вам я, капитан армии великого фюрера. Канторку оставьте в покое, вот мой приказ. И держите язык за зубами, так, кажется, говорится в русской пословице? Полиция очень болтлива. А нам нужны советские разведчики живыми. Только живыми! И мы их возьмем. Сейчас для этого будут приняты необходимые меры.

Начальник контрразведки замолчал, выдержал продолжительную паузу и внезапно, как он полагал, — весьма эффектно, закончил разговор:

— Все. Вы мне больше сегодня не нужны.

Капитан Вильгельм Брюнхельд положил трубку на рычажки аппарата и нажал кнопку электрического звонка. Бесшумно раскрылась дверь. На пороге вырос дежурный офицер гестапо.

— Слушаю, герр гауптман.

— Экстренная боевая операция, — ответил Брюнхельд.

Он вынул из ящика письменного стола новенький револьвер, проверил в нем наличие патронов, положил в карман. Решительно встал:

— Машину!

На этот раз в Канторку направились Михаил Иванович и Нина Петрова. Сначала с ними шел и Борис Васильев, потом они расстались. Борис был оставлен на опушке леса — наблюдать оттуда за селом.

Ляпушев и Петрова вышли из-за деревьев и по открытому месту, по кое-где побуревшему, на узкой дороге, апрельскому снегу вступили в деревню. Она выглядела безлюдной, тихой — ни души, ни звука.

Подозрительно пустынной лежала перед ними знакомая Канторка. Сердце Ляпушева почуяло беду.

Но было уже слишком поздно.

Все произошло мгновенно. Борис не успел даже словом, сигналом, выстрелом вернуть их назад.

Едва Ляпушев коснулся двери крайней избы, в которой не раз бывал, из соседних изб, из-за заборов и сруба колодца высыпали немцы. В руках у них — на изготовке автоматы.