Счастье жить вечно

Но Валентина они не смущали, хотя слух его, как всегда, был обострен, реагировал даже на шорох, сулящий опасность. Он их не замечал. Спокойно и уверенно, дыша полной грудью, спешил на базу Мальцев, улыбаясь своим мыслям. Сейчас партизанский радист и разведчик был особенно уверенным.

В холщовом мешочке приятно касались плеча каравай хлеба, несколько десятков картофелин, бутылка подсолнечного масла. Но всего приятнее было сознавать Валентину, что вокруг живут верные, надежные, подлинно советские люди. Сосны, шевеля верхушками, повторяли голосом деревенского паренька: «До скорой встречи, дорогой товарищ!» Как много вкладывал юный друг в простое, запретное теперь для него, наше гордое слово: «товарищ»!

Не один раз потом побывали в Канторке разведчики, вместе с Мальцевым и без него. Здесь их ждали крестьяне, готовые всегда делить с партизанами последний ломоть хлеба, горсть зерна, чашку молока, миску пустых щей. Рискуя при этом жизнью своей и своих близких, они помогали пришельцам из леса чем могли.

От взрослых старались не отстать и дети. Смышленые и смелые ребятишки — Витя, Леня, Саша, Таня — незаметно проникали всюду. Вездесущие, прислушивались к разговорам взрослых, подмечали все, что происходит вокруг. Они и в самом деле стали разведчиками — ушами и глазами партизан. Часто предупреждали их о грозящей опасности, по ложному следу пускали полицаев и оккупантов.

Не могло быть более верных друзей, чем эти крестьянские семьи, люто, всем сердцем ненавидящие чужеземных захватчиков, а еще больше — их наемников-полицаев.

В слепых бревенчатых избах, отрезанных от Родины вражеским нашествием, заброшенных среди бескрайних лесов, полей и снегов России, не гасла святая вера: Советская власть вернется, иначе не может и быть! Этой верой питалась надежда на встречу с отцом, мужем, сыном, братом, неведомо где воевавшими за свою родную Советскую власть, за правое дело Родины. В этой вере были смысл и цель жизни советских людей на территориях, захваченных врагом.

Так, с помощью крестьян, разведчики избежали голода.

— Хватит! Довольно! Ваших дурацких показаний мне больше не нужно. Вы слышите? Не нужно!

Вильгельм Брюнхельд, держа в левой руке телефонную трубку, правой, сжатой в кулак, со злостью стукнул по столу. Он всем корпусом подался вперед и уставился в одну точку сверкающими глазами, как будто там, за барьером стола, в пустой и мрачной комнате комендатуры гестапо перед ним сидел тот, к кому он обращался.

В ответ трубка молчала. Лишь слышалось учтивое, виноватое покашливание: начальник полиции терпеливо ожидал, пока его всесильный и беспощадный господин — капитан немецкой контрразведки Вильгельм Брюнхельд до конца выпалит весь свой заряд гнева и недовольства.

— Я знаю, — продолжал Брюнхельд, — я хорошо знаю, что вам нравится! Вам нравится работать именно так, как вы работаете сейчас: никакого тебе напряжения, никакого труда и риска, спокойная и беззаботная жизнь. Но этой спокойной жизни пришел конец. Вы слышите? Конец! Раз и навсегда!

Капитан снова устало откинулся на спинку своего массивного кресла. Теперь стали хорошо видны на его груди ленты орденов и медалей: гитлеровская Германия не скупилась на награды тем, кто наводил пресловутый «новый порядок» на оккупированных русских просторах. Вот этот крест он получил за ликвидацию связи лагеря русских военнопленных с партизанами. Брюнхельд погладил ладонью блестящую грубую побрякушку, расправил ленточку, на которой она держалась.

Где же это было? Память стала что-то ему изменять… Ах, да! На Украине, под Харьковом, в красивой дачной местности. Тогда все было красиво, все делалось быстро и легко, очень легко и очень просто. Вильгельм горько усмехнулся, вспоминая, что это была за «связь» и какую подлинную цену имели полученные по его приказанию свидетельства пленных.

Он тогда командовал лагерем русских военнопленных. Отличная должность! Разве можно сравнить ее с той, которую он занимает сейчас? Да и времена были совсем другими: живи в свое полное удовольствие и жди впереди еще более беспечной и вольготной жизни.

Серой тучкой в ясном небе появилось над ним внезапное требование начальства: добыть сведения о партизанах. Легко сказать! Откуда он их возьмет, эти сведения, да еще с такой поспешностью, будто там, «наверху», в кабинетах высокопоставленных чинов службы разведки вспыхнул пожар? Попробуй, объясни им, вразуми!

Вильгельм совсем было пал духом. Но тучка недолго омрачала настроение капитана «СС». Ее рассеял ветерок — счастливая мысль, осенившая Брюнхельда: сведения, которых нетерпеливо ждет начальство, он получит из «достоверных» источников — от женщин-крестьянок, каждый день приходивших к лагерю в надежде найти за его оградой, кто мужа, кто отца, кто брата или сына. «Арестовать пять-шесть первых попавшихся! — отдал приказ начальник лагеря. — Любыми средствами добиться от них нужных нам показаний».

«Любыми!» — многозначительно повторил капитан ефрейтору, который стоял перед ним навытяжку, моргая белесыми ресницами над пустыми, будто стеклянными глазами. «А потом, герр гауптман?» — задал тот бестактный, наивный и страшно глупый вопрос. «Всех расстрелять!» — отрубил Брюнхельд. Ему очень хотелось крепко выругать недогадливого юнца. Но он сдержался. «Можете идти», — сказал равнодушно и отвернулся.

Ефрейтор не замедлил выполнить приказ. Впрочем, расстреливать пришлось не всех. Трое крестьянок умерли «преждевременно», от побоев. Среди них была молодая мать, арестованная вместе с ребенком трех лет. Мальчишка цеплялся за труп матери и, не умолкая, громко кричал. Это надоело ефрейтору, пришедшему, чтобы вытащить труп из помещения, где содержались арестованные. Не раздумывая, он спокойно вынул револьвер, ткнул дулом в головку ребенка и выстрелил.

Пройдет год и отзвук этого выстрела раздастся на Украине, в том самом городе, о котором мечтал Брюнхельд, посланный в псковские леса усмирять русских партизан. Вместе с эхом давно отзвучавшего выстрела оживет трехлетний малыш, убитый ефрейтором, весь в слезах прижмется к бледной щеке матери, потерявшей рассудок от пыток и истязаний. Поднимутся из ими же вырытого под дулами автоматов рва крестьянки, расстрелянные по приказу Брюнхельда, встанут перед ним во весь рост, гневные и неумолимые.

Все это произойдет в красивом строгом зале театра, который так любил посещать Брюнхельд в те удачливые вечера, когда на сцене знаменитой украинской оперы кривлялись и паясничали полуголые размалеванные певички из мюнхенских и берлинских кабаков, а в партере и ложах — погоны и ордена гитлеровских офицеров соперничали в блеске с драгоценностями их разодетых дам.

Бывало, на Псковщине, бесчисленное множество раз Вильгельм мысленно возвращался к прошедшим хорошим временам. В мечтах своих, снова и снова выпятив грудь, распространяя вокруг приторно-сладкий запах духов, шагал он между рядами кресел к самой сцене. Что ж, мечты его сбылись: он здесь, у освещенной рампы, в первом ряду партера. Но даже в самом кошмарном сне не мог он себе представить, что возвращение будет таким.

Теперь Брюнхельд не зритель, а действующее лицо — персонаж жуткого, безысходного для него представления. До отказа заполнили зал люди, которые совсем недавно, завидя его, капитана гестапо, стремглав бежали куда глаза глядят. Он волен был чинить над ними суд и расправу тут же, на улице, в любой момент, без всякого к тому повода.

И вот теперь не он их, а они его судят. Судьи — вот эти заполнившие зал мужчины и женщины, старики и юноши. Судьи и те, что сидят на авансцене за накрытым зеленым сукном столом специальной коллегии трибунала Советской Армии. Взоры бесчисленных судей обращены к нему и к его соседу по скамье, огороженной высоким барьером, охраняемой часовыми с красными звездочками на фуражках. Брюнхельд чувствует мелкую дрожь своего соседа, слышит частую дробь его зубов. «Возьмите же себя в руки, ефрейтор, — шепчет капитан, — держитесь с достоинством, как подобает солдату фюрера!» Вильгельм шепчет почти не разжимая губ, не меняя надменной позы. Он сидит, будто проглотил аршин, вслушиваясь в русские слова судей и в родную речь переводчика.