Верность

Холодея от предчувствия, я сказал, стараясь, чтобы это вышло непринужденно:

— Странно, Володя. О чем я мог думать? Только прослушали передачу… Как там дома, в техникуме… Потом — все ли передали в радиограмме… и о Наташе…

— Прежде всего — о Наташе, — неожиданно громко сказал Володя, но все так же пытаясь подавить улыбку, и вдруг, вспомнив что-то, изменился в лице: — А я-то, болван, по ночам… тебе…

Он резко повернулся и сморщился, словно боль пронизала его.

У меня задрожали руки от волнения.

Он все знал!

— Не жалей меня, — сказал я, чувствуя, как приходит внезапное спокойствие, — я не считаю себя несчастным. Скажу тебе больше: есть, живет, радуется Наташа, значит, и мне… очень… хорошо… — Мне стало вдруг трудно дышать, я закончил с усилием, с таким чувством, как если бы обманывал Володю, хотя верил: мог бы поклясться, что говорю всю правду.

Володя смотрел большими умоляющими глазами и кивал после каждого моего слова.

— Да, да, Юра! Ах, если бы не было на свете ревности, этого чувства собственников! — Он сказал это очень сильно, и опять как бы гримаса боли прошла по его лицу. — Я много думал, Юра, об этом. Сперва я испугался за тебя, за нашу дружбу…

— Тебе Наташа сказала? — перебил я.

— Нет. Я сам догадался. В первый раз тогда, после радиопередачи… Вдруг беспокойство… Потом — после, когда расстались, — начал перебирать в памяти все-все. Каждый пустяк. Как ты слушал меня по ночам. Как встречал Наташу. Потом это уравнение с тремя неизвестными… Я был ослеплен — чудовищно! — рассказывал обо всем и не догадывался. И вот здесь, сейчас, окончательно убедился…

Он был взволнован; не выпуская моей руки, встряхивал ее после каждой фразы, близко наклонившись и не отводя глаз от лица.

— Володя, успокойся. Это даже лучше, что ты узнал.

Он как-то сразу умолк и недоуменно заморгал.

— Ага! В таком случае… — Володя, не окончив, наклонив голову, решительно повел меня к столу. Мы сели. Володя положил руки на мои колени и несколько минут смотрел в лицо, будто изучая. Я видел, как менялось выражение его глаз: холодный блеск сменился теплым, озорноватым огоньком. Я ждал, что он скажет.

— Ты ведь знаешь, Юра, я так и не признался Наташе, — начал он мягко. — Почему, спросишь? Мне трудно было тогда объяснить себе это. Бывает так — слова кажутся лишними: все, дескать, ясно. У меня не то. Я чувствовал какую-то неловкость, когда думал об этом. Мне казались кощунством все слова, потому что — я понял это позже — мое чувство к Наташе было не то, какое должен испытывать человек к любимой девушке…

— Как так? Что ты мелешь, Володя?

— Слушай, — он засмеялся и рукой придержал меня на месте. — У тебя есть сестра? Хорошая, добрая сестра?

— Да.

Он встал, и я поднялся вслед за ним. Володя крепко сжал мои плечи.

— Ну, так вот, Юрка. У меня не было сестры. Теперь она есть. Наташа.

— Что ты… выдумываешь? — опять запротестовал я.

— Юрка… — Он покосился с мрачной угрозой. — Сейчас применю ноздревскую, сочинения Гоголя, тактику — я тебя начну бить. Хочешь, на обе лопатки? Слушай. Я женат.

Я еще не успел осмыслить того, что он сказал, как Володя легко поднял меня с пола, отнес к подоконнику. Когда он снова взглянул на меня, я увидел, что глаза его блестят счастливым влажным блеском.

— Юра, какой-то писатель сказал: война учит нас сентиментальности. Нет, неправда, это не то слово. Не то слово! — повторил он негромко, лицо его стало ясным и спокойным. — Три года назад, Юра, — после того как вернулись с зимовки, — я встретил девушку. И с тех пор мы не расставались. Не раз смерть касалась нас обоих… Откопала меня — одна! — когда засыпало землей… Раненую, восемнадцать километров нес ее на руках из окружения… Я люблю ее, Юра, — очень!

Он взял мои руки и, улыбаясь, развел их в стороны.

— А Наташа — сестренка… Я подниму на ноги весь Союз, а ее разыщу.

Посмотрел сбоку, хитро прищурившись:

— И тебе надлежит действовать. Потому что надо быть слепым, чтобы не видеть отношения Наташи к тебе… Я и был им — не слепым, а — ослепленным… Если бы почаще устраивали радиопередачи… не было бы нужды тогда глупо и удивленно посвистывать.

Он захохотал и так треснул меня по плечу, что сердце мое от счастья готово было выпрыгнуть из груди.

Три месяца мы переписывались, затем я потерял связь с Володей. Знал только, что он был переброшен в партизанский отряд. Прошел год. Я опять очутился в госпитале.

Что это за мучение — лежать и смотреть в потолок! Едва дождался дня, когда врачи разрешили передвигаться по комнате.

Была осень, первые заморозки сковали тонкой чешуей деревья. Затем все стало бело, и весело было глядеть в окно на ребятишек-лыжников.

Я писал запросы, пытаясь разузнать о Наташе и Володе.

И вот однажды — это было накануне выписки из госпиталя — принесли небольшой пакетик из плотной белой бумаги. Видимо, его кто-то долгое время носил в кармане: края были затерты и лохматились. На лицевой стороне конверта неизвестной рукой был написан старый мой адрес и тем же почерком, только крупнее и красным карандашом, в правом углу слово: «Астра». Как следовало из письма, «Астра» — это позывной, на котором работала Наташа. Писал командир партизанского соединения. Он сообщал, что во время операций партизан в районе города Н. в подвале одного дома работала рация Натальи Петровны Федоровой. Она корректировала огонь партизанской артиллерии и указывала расположение немецких частей в городе.

«Ее позывные «Астра» и данные, которые она сообщала, — писал командир, — оказали нашему отряду огромную, неоценимую услугу. Мы успешно завершили операцию и вернулись на базу. Но что с Наташей Федоровой — мы не знаем. Из группы прорыва, брошенной к дому, где работала рация, пробились назад лишь двое. Они сообщили, что командир отделения, боец нашего отряда Володя Семенов, остался прикрывать отход товарищей. С ними была и Наташа. В бою на пустыре за домом, перед спуском к реке, немцам удалось расчленить группу партизан. Через реку переправились только эти два бойца. Судьба остальных неизвестна. Больше нам уже не удалось уловить «Астру». Через четыре месяца части Советской Армии освободили город Н. В подвале был найден лишь разбитый радиопередатчик… Ни трупов, ни следов крови… Нам хочется верить, товарищ, что…»

— «Астра», «Астра»… — повторял я вслух, пытаясь что-то вспомнить, очень важное, с отчаянием и надеждой хватаясь за обрывки воспоминаний.

Город Н.! Это тот город, где жила Наташа накануне войны! Я освобождал его. А потом пошел дальше, на запад. Много было впереди населенных пунктов. Я перебирал их, пытаясь восстановить названия. Где же это было? Я не мог сказать, но отчетливо встала в памяти одна ночь перед атакой.

Я держал связь с соседним соединением. В разноголосице звуков, позывных, атмосферных разрядов вдруг послышалось что-то близкое, родное. Тревога и беспокойство охватили меня. Женский голос мягко и настойчиво повторял одно слово. Немецкая торопливая речь перебивала его, но он струился, нежный и торжествующий:

— Я Астра… Я Астра… Я Астра…

И вдруг — умолк. Затихли и немцы, и лишь одинокий мужской голос долго и тщетно звал Астру…

Я не хочу верить, что потерял ее!

Много дорог позади, много встреч… Иногда где-нибудь в проходящей мимо части или в кузове встречной машины озарится лицо улыбкой, — упадет сердце, крикнешь и, поникнув, отойдешь: незнакомое лицо, чужая улыбка.

Мой верный радиопередатчик, моя надежда… Одну волну, строгую и чистую, ищу в эфире. Там много лишних звуков: немецкая речь и легкомысленная болтовня, электрические помехи и чужие позывные сигналы, но мне нужна моя, единственно необходимая волна. Неверное сердце и нетвердая рука ее не обнаружат. Ах, если бы мне такое сердце и такую твердость, чтоб никогда не терять волну!

По ночам, всматриваясь в потухающие росчерки трассирующих пуль, думаю о Наташе и Володе. Вспыхивают ракеты, освещая топкую землю, на которой воюем уже месяц, рассыпаются веером яркие звездочки и, падая, сгорают в ночи. Вновь обступает темень со всех сторон; лишь изредка далеко впереди бледные отсветы трогают кромки низких облаков. Там, за спиной у немцев, ведут бои наши прорвавшиеся ударные группировки; они идут впереди фронта, разбившись на небольшие отряды, действуя, как партизаны…