Верность

На фронте я много думал о Наташе и Володе. Я был уверен, что встречу их или узнаю о них. Но разве мог предугадать, когда случится это? А случилось так. Волнуясь, я смотрел на буквы, — в воспоминаниях вставало прошлое… Тишина… мягкие шаги уборщицы за дверью… И вдруг — низкий встревоженный басок в коридоре:

— Сюда военный прошел. Где он?

Раскрылась дверь. Я встал. Передо мною был Володя!

Мы неподвижно и молча смотрели друг на друга.

— Юрка, ты? — тихо сказал Володя.

Не помню, ответил ли я ему что-нибудь, кажется, нет: невозможно было представить, что все это — явь.

— Боже мой! — с изумлением сказал Володя, приложив ладонь к щеке. — Какое у тебя глупое, удивленное лицо!

Он захохотал и, опрокинув стул, бросился ко мне, за плечи вытащил из-за стола, повалил и, придавив коленом грудь, разбойничьим шепотом произнес:

— Жизнь или смерть?

Вот теперь я узнал его! Сколько перетерпели мои бедные ребра за четыре года, прожитых нами в студенческой комнате! Чуть ли не ежедневно устраивались матчи французской борьбы.

Мы долго не могли успокоиться.

— Володя, как все это… неожиданно! Ты что же здесь, со своей частью?

— Да, уже месяц. Завтра отправляемся дальше. Оказывается, Володя увидел меня из окна радиомастерской, когда я подходил к дому, и сперва не узнал.

— А потом дошло: ведь это ты! — смеялся он.

Володя очень возмужал, доброе, открытое лицо загорело, плечи раздались, а походка по-прежнему легкая, юношеская.

Я боялся спрашивать о Наташе. Война, — всякое может случиться… Но Володя заговорил о ней первый. Как и я, он ничего не знал о ее судьбе. До войны, сразу же после окончания техникума, мы с Володей уехали на Крайний Север. Наташа еще училась, — она по болезни пропустила год. Вернувшись, мы не смогли добраться до города, где жила Наташа: город был занят немцами. Она переехала туда накануне войны. Собираясь в дорогу, Наташа дала радиограмму о своем переезде, но точного нового адреса не сообщила.

Мы долго сидели на подоконнике, глядя в раскрытое окно на город. В небе таяли дымчатые облака. Просвеченные насквозь вечерним солнцем, трепетные и легкие, шелестели листвой высокие тополя. Когда солнце зашло и сгустились тени, над городом повис голубовато-белый лунный свет…

— Этот лунный свет, — тихо сказал Володя, — он сопутствует мне всегда… даже в снах.

Лицо его было чуть приподнято, он пристально смотрел в ночь…

Четыре года студенческой жизни мы не разлучались ни на один день. Наши койки в общежитии стояли рядом. Володя был всегда откровенен, а о Наташе мог говорить беспрестанно. В любви нет мелочей — все значительно. И он не догадывался, что и для меня эти мелочи значат не меньше, чем для него. Возможно (пусть не обидится Володя!), даже больше: ведь ко мне они приходили из вторых рук. Смех Наташи, поворот головы, какая-нибудь трогательная ее привычка, — как я мог не наслаждаться его рассказами! Для меня все это было скрыто под строгой сдержанностью Наташи.

Никогда не прощу себе необдуманного, легкомысленного признания. Я неправильно понял ее дружбу, и надежда придала мне смелость. Мы остались вдвоем после уроков в классе, — я попросил ее об этом, — храбро выпалил все и — непоправимо потерял Наташу.

Как она испугалась, когда услышала! Она сидела на подоконнике, держась за ручку окна и спрятав лицо в складке рукава, а потом встала, перешла к столу, села там и долго молчала, печально поникнув, боязливо полуотвернувшись от меня.

— Наташа, я тебя обидел, скажи?

— Юра, — тихо сказала она, не поднимая головы, — ты сейчас сделал очень, очень плохо. Зачем ты это сказал? Ты не подумал, да?

— Наташа, я много думал!

— Ты не подумал, Юра, — она говорила медленно, очень мягко, но по-прежнему огорченно и не поднимая глаз, — я, а я… не знаю, как теперь… — Она запнулась и еще ниже опустила голову, но потом вдруг выпрямилась и в первый раз широко раскрытыми глазами посмотрела на меня. — Ты понимаешь, ведь то, что ты сказал, — это для человека на всю, на всю жизнь! Как же ты мог… не зная меня и года, так… вдруг… Ведь это такое… большое, все-все — горе, радость, неудачи, — разве ты знаешь, что нас ждет впереди? А любовь, она должна все перенести… Я вот когда подумаю об этом, и такая, знаешь… — Наташа не могла подыскать слова и только смотрела на меня, — ответственность, — наконец с усилием произнесла она, — что… даже боюсь… если придет это, а я… не смогу… оправдать…

Она закончила совсем тихо и закрыла лицо ладонью. Нельзя было дольше оставаться в комнате. Мне показалось нелепым мое присутствие. Я вышел.

Слова Наташи приводили в отчаяние. Я уже ни на что не надеялся. Дружба была потеряна. Я чувствовал себя лишним за нашим общим учебным столом. И вскоре покинул его, сославшись на какой-то пустяк.

Вот и все. Ушел. И сразу ледок отрешенности стеснил сердце. Все кончилось. Наташа сидела в одной комнате со мной, но была уже так далеко.

Нет, не все кончилось. Мне оставались рассказы Володи. Время после занятий Наташа проводила с ним. Ах, Володя, он не замечал моего отсутствия! А ведь когда-то мы постоянно были втроем.

…Тогда по ночам я просил его говорить о любви, а сейчас почему-то не мог.

Володя на минуту замолчал, а я лишь взглядом умолял его: «Говори!»

— Тогда… — продолжал Володя (я знаю, «когда»: в первую их встречу с Наташей), — вот так же… покачивались, набегали рябью эти лунные пятна на дорожках. Наташа смеялась, говорила, что у нее кружится голова… Ты посмотри — верно, словно плывешь…

Я вслушивался в голос Володи и, закрыв глаза, живо представлял все, что было в тот вечер.

Когда они сели на скамейку, Наташа спросила: «Ты все время молчишь. Почему?» Володя удивился. Ему казалось, что он все время говорил. Да, он все время говорил — о том, как хорош этот лунный свет и как чудесно все изменилось в мире: пришла Наташа. Он не знал, понимала ли она его. Наташа улыбалась задумчиво и чуть недоверчиво, склонив милое простое лицо в светлой оправе волос, — они падали на плечи, Наташа медленным, спокойным движением руки отводила их назад. Володя очень хорошо делал, что не торопился с признанием…

Мы оба уехали на Север. Как волновались, ожидая новогоднюю радиопередачу для зимовщиков! У микрофона говорили родные люди.

Тихий голос Наташи, приглушенный пространством, то затихал, был едва слышен, то вновь нарастал, и казалось, что мы различаем шелест дыхания.

— …Последние экзамены. Очень волнуемся. Много разговоров о том, кто куда поедет работать. Я обязательно буду проситься в Воронеж. Ведь родилась в Воронеже…

Наташа замолчала, потом неожиданно спросила:

— А Юра… Он меня слушает? Юра, — она запнулась, — Юра, ты, когда уезжал… был очень печальный… Ты… не надо… так… Зачем? Ведь…

И, вздохнув, умолкла. Но она была совсем-совсем рядом… И даже тонкий запах волос… Да нет, почудится же такое! Ну, говори, говори, скажи еще что-нибудь!

— Ребята, — позвала она, и опять голос ее затих, лишь частое дыхание волновало шелковую ткань приемника, — да вы слышали меня? — сказала вдруг с горечью и сомнением.

— Слышали, слышали! — закричали мы оба в тот момент, как будто слова могли долететь до нее.

Через несколько минут мы дали радиограмму:

«Слышимость была хорошая, желаем успешно сдать экзамены, надеемся на скорую встречу».

Скорая встреча! Три года минуло, война…

…Мы стояли с Володей у окна и смотрели в ночь. Небо над городом посветлело, но еще не было предутренней отчетливости красок.

— Помнишь, — сказал Володя, не отрывая пристального взгляда от окна, — мы дали радиограмму и долго сидели молча. А я еще глупо посвистывал. Помнишь?

— Да, мы сидели молча.

— Ты не знаешь, почему? Ты о чем думал?

— Не помню, Володя.

— Честное слово?

Я не ответил. Володя мельком взглянул на меня и опять отвернулся.

— Ты солгал. Ты все помнишь. — Володя проговорил это с каким-то веселым вызовом, и мне сбоку было видно, что он пытается сдержать улыбку.