Верность

Странно! Как же это случилось? Ведь Марина любила отца, а теперь равнодушная память не могла отыскать в прошлом ни одной его теплой черточки.

Марина заволновалась: гадкая, неблагодарная дочь! Вдруг вспомнила, что где-то на дне чемодана лежит письмо. Единственное — отец не писал больше. Приглашение он прислал телеграммой. Чувствуя потребность сейчас же перечитать письмо, Марина разыскала его и, подсев к окошку, быстро пробежала глазами. Нет, так нельзя, надо внимательно: какой-то несерьезный тон, шутит, что ли?

Марина уселась поудобней и принялась читать неторопливо, вдумчиво. Прочла раз, второй, третий — все удивленней и недоверчивей становилось ее лицо — и вдруг почувствовала, как горький, неприятный клубок подступил к горлу.

«Что такое? — спрашивала она себя, почти со страхом держа письмо. — И это писал отец? Боже мой… Ведь это самая настоящая пошлость!».

«…никто не верит, что выскочила за какого-то студента».

«…Какие-то замарашки, ничтожные девчонки находят состоятельных мужей, а ты — красивая, великолепная девушка… Убила меня, убила!»

Великолепная девушка! Можно ли придумать более оскорбительное слово, чем это барское, холодное, страшное слово: великолепная! Да что он, с ума сошел, адресуя это дочери?!

Чем дальше вчитывалась и вдумывалась в письмо Марина, тем яснее становился человек, писавший его, и тем яснее был тайный, жестокий смысл письма…

Постепенно к ней пришло спокойствие, и Марина с холодным вниманием вглядывалась в строчки, отсекая защитную позолоту их, извлекая подлинные чувства составителя.

Да, он любит только себя. Даже к дочери равнодушен! Посетовал: «Убила, убила!» — и тут же, решив, что с этим покончено, — выполнил отцовский долг! — перешел на бодрый, деловитый тон: «Ты проявляешь интерес к моим делам? Спасибо за участие». И что за мелкая, филистерская философия: «…живем один раз». А «супруга дражайшая»! Ведь это его трусость пишет: сам бросил семью, а хочет, чтобы приняли за жертву — «решительная особа» увела!

Бедный, «тихий, отходящий» старичок, который «копошится» на «неплохом, местечке» в Томске! У Соловьева-старшего — крепкая хватка: из Москвы достал. А это, это что такое:

«Надеюсь, ребенка еще не предвидится? Прошу тебя, не надо! Еще успеешь связать себе руки. А у тебя вся жизнь впереди. Впрочем, приедешь, обсудим втроем все вопросы».

Какие вопросы он хотел обсудить? Марина уронила голову на руки. Какая жестокость! Хотел разлучить с Федором! Вот он — тайный смысл письма, который — помнится Марине — она не могла отыскать год назад. Она бросила тогда письмо на дно чемодана. Забыла о нем — да, да, забыла! Но оно все-таки сделало свое дело — растравило душу, потому что ведь никогда после Марина уже не чувствовала святой ответственности перед семьей. Да что письмо! Не в одном письме дело. Все уходило дальше, глубже в прошлую жизнь отца, в детство Марины, когда жилось ей «спокойно и бездумно». Сейчас, в воспоминаниях, ничего радостного и светлого Марина не видела в своем детстве. Скучно, тускло, однообразно. Деньги, имея которые человек одинаково счастлив «в России, во Франции, в Австралии». Недосекин! Вот два типа — отец и Недосекин — им не нужна Родина, были бы деньги, они ничего в никого не любят, даже своих близких…

С жестокой и твердой настойчивостью Марина восстанавливала прошлое, не страшась оценивать его так, как оно этого заслуживало. Нет, она не пыталась свалить собственную вину на кого-то другого. Но она хотела, чтобы Федор и люди увидели в ее поступках хоть маленькую долю чужого вмешательства, которого не замечала она сама прежде, и хоть немножечко оправдали ее.

Она подумала с радостью, что люди, наверное, понимали ее, раз так хорошо к ней относились. Марина не помнит ни одного косого взгляда, ни одного оскорбительного намека на ее с Федором семейный разлад. А Анатолий! Ведь не попался же ей скрытый хам и эгоист… Да нет, Марина сразу бы его раскусила! А впрочем, — она усмехнулась, — разве человека раскусишь сразу!

Самое главное заключалось в том, что Федор и товарищи не дали бы ей запутаться, всегда бы выручили.

И от этого так необыкновенно хорошо стало на душе, такой удивительной силой, красотой и прочностью повеяло на нее из прошлой студенческой жизни, что Марина, точно прозрев, с облегчением и гордостью сказала себе: «Как хорошо, что я имею таких товарищей! Я была недостойна их, но я хочу и постараюсь быть достойной».

Она знала теперь, что там, где живут советские люди, — простые, честные, добрые, — где они живут и борются, радуются и страдают, там не должно быть пошлости.

Пусть она не могла еще сказать определенно, что намерена предпринять с отцом. Но у нее уже не было сомнений, что с ним надо что-то предпринять, и немедленно.

Она решила: приедет на место и посоветуется с кем-нибудь из старших. Сейчас она вложила письмо в конверт, написала адрес томского завода и спрятала в чемодан.

— Ну вот, мы приехали, Павлик!

С веселым звоном поезд ворвался в железные объятия моста. По бокам его, медленно распространяясь вширь и вырастая, подступал огромный город: розовые трубы, горбатые силуэты зернохранилищ, этажи, трамвайные бледно-синие вспышки и дымки, дымки, как белый сад в заревой рассветной дреме.

— Приехали, приехали! Это Новосибирск, Павлик. Мы поживем пока здесь.

— А дедушка? — спросил мальчик.

— Будут здесь все, родной: и дедушки и бабушки, и тети и дяди…

— А папа?

— Папу мы здесь подождем.

Беда! Проели все деньги Ивана Федоровича, и нет даже на трамвай.

— Скорей, скорей, Павлик, а то трамвай уйдет!

Спеша, влезли на площадку, заслонили проход чемоданом. Павлик по-хозяйски уселся на него.

Кондуктор — крупная, сурового вида женщина. Марина внимательно посмотрела ей в лицо.

— Знаете что? А у нас нет денег… — и засмеялась.

Женщина подумала, строго поджав губы.

— Эвакуированные, что ли?

— Да вроде этого…

— Ну, хорошо… Что ж делать! Вам до центра?

— А я не знаю… На работу — куда обратиться!

— В центр! Горком партии. Отдел промышленности, — деловито сообщила женщина и, отвернувшись, вдруг зычно и повелительно крикнула: — Получайте билеты, кто не имеет!

Марина обняла сына за плечики.

— Поехали, поехали! Смотри в окошко, как красиво, а?

И, подавив трепетный, облегченный вздох, сказала со счастливой интонацией, таинственно и тихо:

— Вот это город, Павел Федорович, да! Тут мы с тобой не пропадем.

«…Мне ничего не надо, Федор. Лишь бы ты вернулся! Я не могу писать, так и рвется из души все сразу. Павлик бредит тобой, твоей лаской. И я тоже, мой любимый, хороший человек.

Будь уверен, Федор: насколько хватит моих сил — буду помогать тебе разбить врага и вернуться живым.

Передай привет Аркадию. Женя решила приехать ко мне — будем вместе жить и работать!»

АСТРА

Выйдя из госпиталя, я принялся разыскивать свою часть. Узнав, что она стоит в моем родном городе, я помчался туда, боясь, что не успею. Нет, мне чертовски повезло, — если бы явился на день позже, опоздал бы: часть трогалась дальше.

Милые, тихие улицы, как изуродовал их враг! Ветер продувал город насквозь. Груды щебня и пустые коробки домов. Я очень долго в смятении бродил по мертвым улицам. А потом вдруг увидел, что они живут. Непобедимо вставала пораненная зелень. Звеня, проходили трамваи. Мальчишки, набедокурив, удирали от милиционера. И веселое яркое солнце дробилось в окнах домов.

Техникум связи, где мы учились с Володей, уцелел. Перед входом в подвал висел указатель: «Радиомастерская», на втором этаже — школа. Занятия кончились, сторожиха впустила меня в классы.

Присмотришься к вещам, и они начинают рассказывать многое. Я ходил по комнатам, здороваясь с юностью.

В маленькой физической лаборатории нашел то, что искал: крепкий, красного дерева стол. Я сел за него и не помню, сколько времени просидел молча, смотря на потускневшие перочинным ножом вырезанные буквы: мое имя, рядом — «Наташа», потом — «Володя». Помнится, тогда какой-то проницательный человек написал сверху чернилами: «Уравнение с тремя неизвестными». Я соскоблил эту надпись ножом, но Володя успел прочесть и приставал ко мне с вопросом: «Что это значит?». Я не сказал, а он не догадался.